Глубынь-городок. Заноза

— Какая ты стала!

— Какая же?

Он искал слов:

— Спокойная. И так со всеми говоришь тоже спокойно, как будто ты никого не боишься.

Это было не то. Он спросил совсем тихо:

— А ты не зазналась, Томка?

Она искренне удивилась.

— Иногда ты как ребенок, иногда совсем пожилая, даже старая. Нет, не лицом, а когда говоришь…

Тамара держалась с Володькой как равная, ей шел двадцать первый год. Он никак не мог с этим

свыкнуться.

На следующий день Володька сказал Римме, прежде чем она успела потребовать с него отчета за

проведенный отдельно от нее вечер:

— А ты знаешь, я ведь ее нашел все-таки!

— Кого?

— Ну, Тамару Ильяшеву. Мою Томку.

Римма слушала молча. Через недолю Барабанов уезжал в Горуши. Римме еще оставалось около месяца до

получения диплома в зубоврачебном техникуме. Определенных разговоров о свадьбе у них до сих пор не

велось.

Римма продела свою руку под его локоть и решительно объявила:

— Ты расскажешь мне все потом. Будем сегодня гулять долго-долго!

И они сначала бродили по городу, а потом пошли в городской парк.

В одиннадцать часов, когда уже свистели милиционеры, разгоняя припозднившиеся парочки, Римма тихо

засмеялась.

— А мы не уйдем! — озорно сказала она. — Спрячемся за куст!

В Володьке сохранилось много мальчишеского, он с радостью откликался на любое приключение. Они

дождались, пока милиция ушла и погасли фонари.

Чудо лунной ночи совершалось над ними. Земля была смутной, а трава серебряной. Слышалось радио с

вокзала, а по горке, которая выгибала свой горб уже почти на небе, выше самого высокого дерева, бесшумно

бегали игрушечные троллейбусы с зелеными огоньками.

Воздух звучал дальним лаем собак, пением пластинок, свистками, вскриками гудков — и все-таки был

безмолвен и торжествен. Римма и Барабанов притихли. Володька прижался щекой к ее ресницам.

Его наполняло смутное предчувствие счастья. Риммины туфли, густо усыпанные росой, сверкали под

луной, как царицыны черевички.

— Я поеду с тобой в Горуши, — сказала вдруг Римма, обнимая его. — Мне все равно.

Но Володька попробовал еще отрезветь:

— А техникум? А твой диплом?

Римма грустно и вызывающе бросила:

— На все находится время. Только любовь все должна ждать и ждать?

(В слове “любовь” скрыта колдовская сила. Недаром ого произносят так редко. Но каждый раз оно

ударяет прямо в цель.)

— Хорошо, — сказал Барабанов. — Не будем ждать. — Сердце его забилось смятенно и сильно.

От вокзала доносился вальс “Амурские волны”:

Или эти волны, или эти волны

Старой родины гонцы?

…В объятиях любимого, в его присутствии сердце охватывает спокойствие: это та пристань, куда дошел

корабль. Ночь становится светоносной. Каждая травинка на земле и каждая струя воды поют свою песню.

— Тебе не нужно воротника лучшего, чем моя рука? — спросила Римма вспомнившимися ей стихами.

— Нет, — пробормотал благодарный Володька.

Когда они подошли к ее дому, река была так тиха, что дом лежал в ней целиком, со всеми своими огнями,

занавесками в окнах, даже силуэтами людей на них.

— Вот видишь, я все-таки женился на тебе, — сказал Володька не без гордости. Римма молча подставила

ему губы.

Туфли ее еще раз сверкнули в двойном свете фонаря и луны. Володька несколько секунд смотрел на

асфальт, по которому только что простучали каблучки.

Да, прекрасно и важно в любви трогательное умиление жестом, случайной интонацией, складкой платья.

Без этого нет чувства щедрости, которое хоть ненадолго, но преображает каждого влюбленного.

И все-таки это еще не совершенное счастье, не настоящая, истинно человеческая любовь! Люди, роднясь

душой и телом, должны породниться и мыслью, самым драгоценным, что выковало и отточило в себе

человечество. Лишь тогда, когда каждое душевное движение — и бесстрашие искателя, и радость социальных

свершений, наслаждение знанием — все, все можно разделить с возлюбленным, он становится твоим

настоящим соратником по жизни.

Такая любовь не ведет к уединению; наоборот, благодаря ей в недрах души рождаются силы, выходящие

за пределы пола, и их отдают уже всему человечеству.

Научить любить, научить быть богатым и щедрым в любви, научить счастью — разве это тоже не одна из

задач коммунизма?

11

Тамара и Барабанов поссорились так. Когда Синекаев переехал в Сердоболь, у него была короткая, но

острая схватка с тогдашним главой города, председателем районного исполкома Петром Авксентьевичем

Калабуховым.

Калабухов был похож на боксера или на быка: втянет голову в плечи, круглый череп в щетине, углы рта

опущены; сцепит пальцы, положит их перед собой па стол — ждет.

Для Сердоболя он тоже был человеком пришлым, но в отличие от Синекаева — широко известным;

приехал по настоянию Чардынина из области. Калабухов совершил полный круг: был районщиком, работал

хорошо. Выдвинули в область на большой пост, за это время много ракушек налипло на бока. Вернувшись

снова в район, оказался не только не лучшим работником, чем раньше, но гораздо худшим: видно, не уберегся

от соблазна мягких кресел, сам не заметил, как встала стена между ним и действительностью.

— Был бюрократ, им и остался, — говорил о нем Синекаев. — Только вместо кресла пересел на переднее

сиденье “газика”. Раньше кричал в телефон: “Поднять! Накрутить!”, а теперь это же самое без помощи трубки.

А что изменилось? И за руку его не поймаешь: помилуйте, какой бюрократ?! В восемь утра уже на дорогах, за

день колхозов пять отмахает. Возвращается затемно. Позвонят из области: нет, не сидит в своем кабинете Петр

Авксентьевич!

Может быть, и в Сердоболь Калабухов выехал так мирно только потому, что в глубине души надеялся: