Глубынь-городок. Заноза

— Так не подчиняются…

— А почему мы ему должны подчиняться? — озлился Глеб. — Почему не он нам?

Как всегда в религиозных спорах, у Глеба отсутствовала логика, но зато был напор. Велеречивая

субботница заволновалась, заметалась, как клушка. Голос ее стал сбиваться на змеиный шип:

— Да как же творец своему творению будет подчиняться?! Истины ты не приемлешь, а любишь грех!

— Я люблю свою жену, — отозвался Глеб и демонстративно притянул к себе Еву. — Ну? Что скажешь?

Та завизжала:

— Жену? Иезавель блудливую! Вот кто она!

Ева вспыхнула и выпрямилась. Гордая стать появилась во всей ее фигуре, совсем как тогда на снегу, когда

она сбросила у попова крыльца коромысло. Глеб почувствовал, как глухо забилось его сердце; если бы горы

надо было сдвинуть ради нее, он бы их сдвинул! Руки его молили о подвиге. Он вышиб одним ударом ноги

дверь и захохотал в лицо оторопевшей субботницы.

— Глупая баба! — едва выговорил он без гнева, но с унижающей жалостью. — Раскапустилась юбками

возле чужого счастья. А свое-то, свое было?

И когда она уже катилась, как колобок, по дороге, ощущение безмерного богатства все еще переполняло

его. Иногда ему казалось, что первое нелегкое время в колхозе он бы и не выдюжил без Евы. Она не

разбиралась в делах колхоза, но понимала Глеба сердцем. Может быть, в самом деле любовь — это и есть заряд

мужества, который люди черпают друг в друге?

Избранный всенародно, миром, Глеб на другой же день своего председательства очутился перед пустой

колхозной казной и без помощников.

— Что будем делать? — невесело сказал он жене.

Они снимали горницу у вдовой старухи. Здесь пахло беленой печью, старым деревом; тихий огонек

лампадки персикового цвета бессонно теплился в углу. Дотошная старушонка обычно встревала в разговор из

своей боковушки. Но сейчас она молчала: сказать было нечего.

— Ну, сложу я свои подъемные, ссуду на дом, а, Ева?

Старушка замерла от острого удивления и любопытства.

— Так, Глебушка, так, — легко отозвалась Ева, разорительница своего хозяйства, и надолго замолкла в

поцелуе.

— Вот и хорошо, — спустя какое-то время заговорил повеселевший Глеб. — Авось не пропадем! Ведь

еще и шефы есть, а, Ева?

И Ева, может быть в первый раз слыша это слово, отважно поддержала его:

— Шефы есть тоже.

Шефы у Глеба оказались легковесны. Сердобольский городской парк. Учреждение бедное: ни денег, ни

людей.

— Хорошо, — сказал им Глеб. — Тогда давайте оркестр и художника.

Стоял тогда сентябрь, а поля еще не были убраны. И вот началось: утром у правления заиграл оркестр.

Сбежался народ, Глеб произнес речь, и без захода домой все отправились на поля. А в обед уже готовы были

портреты отстающих; красуются на всю деревню! И никаких штрафов, никаких выговоров не понадобилось.

Так и жили месяц: с утра марши, туш. Днем стенгазета, плакаты по всей деревне. За это время

накопились деньги в колхозе. Когда Глебу сказали: “Песни песнями, а когда авансировать будешь?” — он уже

мог и деньги дать.

И все-таки жизнь была совсем не такая веселая и простая, как могло бы показаться.

Ссуду Глебу колхоз вернул, и к концу года ему срубили избу на краю Сырокоренья.

Вот здесь-то, морщась от натуги и горестно вздыхая, он писал по вечерам свои стихи.

Узнаю походку —

Бригадир-то мой!

Продался за водку

Парень молодой.

…Вот с таким активом

Поднимать колхоз!

Тяжело и больно,

Больно мне до слез… 1

С активом было в самом деле трудно. Те, кто сам числил себя в нем, оказались на поверку только

помехой. Колхозная парторганизация, кроме Глеба, состояла из четырех бывших председателей колхоза;

работать они не шли, критиковали рьяно.

Но к тому времени, когда в Сырокоренье приехал Павел, положение там выправилось.

Парторгом колхоза стала новая агрономша, суровая женщина, которая прошла в солдатских сапогах до

Берлина.

Здесь она тоже жила по-фронтовому; не было ночи, чтоб поспала спокойно. Рассвет брезжит едва, в окно

стук:

— Васильевна, золу вчера свезли на поле.

— Ну хорошо.

На собрании, где был и Павел, схватились при нем три бабы. Глеб словно и не слышал; углубился в

бумаги, хитрый парень! Ругались, спорили. Вдруг парторг говорит самой крикливой:

— Тетя Феня, сиди прямо.

Та осеклась, невольно выпрямилась. Все замолчали. Тогда Сбруянов как ни в чем не бывало сказал:

— Итак, есть предложение голосовать.

Парторг присмотрела человека и для свинофермы: здешнего же председателя сельсовета. Созвала

собрание, никого не предупреждая, и -сразу:

— Есть предложение коммунисту Белосапожкину поручить свиноферму.

Тот на дыбы: я, мол, лицо выборное! В райком пойду! В райисполком! К Синекаеву!

А Синекаев подтверждает: все так, воля организации, и заместитель у тебя хороший.

Куда денешься? Пошел. Согласился. На сессии сельсовета его освободили. А через полгода говорит:

1 Стихи Е. К. Маслова.

— Ну, сидел я на своем деревянном кресле, получал триста пятьдесят рублей. Было в моем сельсовете

три колхоза. Но лично я как работал? Без меня хорошее у них, без меня и плохое. А тут мое дело; недоспал,

постарался — уже заметно. Деньгами заработаю за год тысяч пятнадцать, еще хлебом, овощью разной.

Вся эта бурная жизнь шла не то чтобы мимо Евы, но и не задевая ее прямо. На полевые работы она

ходила исправно, хотя держалась особняком. Может быть, вовсе и не от гордости; просто стеснялась своего

полесского говора, не похожего на здешний, страшилась бабьих бесцеремонных языков. Стоило ей

попервоначалу появиться на улице, как все оборачивались, глазели, как на заморское чудо, даже к окнам

подбегали. Звали ее за глаза попадьей. В глаза — никак. Но понемногу примелькалась и ее шубейка, опушенная