Глубынь-городок. Заноза

мехом, и неснимаемые кораллы, словно след кровавого пальца по белой шее. Веточкой от дичка, перенесенной

упрямым садовником, приживалась в Сырокоренье по-библейски светловолосая Ева.

Когда Павел увидел ее во второй раз, ему показалось, что голова ее и впрямь отлита из чистого золота.

Никогда в жизни не видел он таких волос! Они лежали гладко; ни одна прядь не выбивалась, ни одна не

набегала на другую. И цвет их был не похож ни на что другое, кроме благородного золота: желтизна без

малейшей примеси красного или соломенного. Такие волосы нельзя представить кудрявыми, наплоенными —

они словно отлиты из цельного куска. Когда она наклоняла голову, казалось, на ее лоб падал их отсвет.

У себя дома Ева держалась хотя и без робости, но за весь вечер не открыла рта.

Она появлялась и исчезала, удаляясь то в боковушку, то к печи, то в сени. И каждый раз Павел с досадой

видел, как прерывался сам собой их разговор с Глебом и они оба со стеснившимся сердцем жадно

вслушивались в тихий звон подойника из сеней, в шуршание ее платья за перегородкой.

Неосознанная зависть брала Павла, когда он переводил взгляд на Глеба.

— Что, счастлив? — спрашивал он грубовато, по-мужски.

Лицо у того становилось тоньше, одухотвореннее.

— Хорошо! — отвечал он чуть растерянно. — Правда.

И это “правда” было полно непередаваемой интонации робкого утверждения. Глаза его словно западали и

становились больше, он открывал их очень широко. Опушенные мягкими коричневыми ресницами, светло-

карие, они жили сейчас своей особенной жизнью. Они и губы, которые вздрагивали от невысказанного. Его

большое тело было переполнено нежностью и застенчивостью. На лице сохранялось выражение все того же

детского восхищения перед тайной жизни — любовью. Он казался просто мальчиком, который только-только

открыл первую страницу книги жизни — и тотчас утонул в ее синих морях, задохнулся от ее цветов, стоял

растерянный и счастливый посреди всего ее богатства. А богатство это между тем негромко постукивало

своими цветными сапожками в сенях, прибираясь по хозяйству.

— Со мной такое никогда не случалось, — доверчиво продолжал Глеб, глядя прямо на Павла, — я весь

как налитый счастьем.

— Ах ты, поэт, — грустно и тепло сказал Павел, чувствуя, что ему перехватывает горло.

Они замолчали, потому что Ева звякнула щеколдой.

Павел выпил чаю — столько чашек, сколько наливала ему Ева, — и побрел на ночлег, простившись с

хозяевами. Его провожало медовое тепло только что зажженной лампы. Она стояла на окне, наполняя своим

светом не только бочкастое ламповое стекло, под которым торчком горел фитилек, но и весь дом: и темные

кусты, и соседние рано замолкшие избы, и вспаханную землю вокруг них.

Деревья за одну теплую ночь изменились: их обрызгало пушистыми почками. Начисто ушел серый цвет

голых веток. В низинах блестела луговая вода, где каждая струя видна и журчание ее как бы одушевлено. Земля

вечерела. Близкая ночь пряла туман. Возле каждого комка свежевспаханного поля прилегли сумерки. Только

небо, темное с востока, на западе еще холодно светилось, как стеклянный фонарь с дотлевающим огарком. От

ближнего ручья тянуло вечерним запахом тины и лягушечьей икры.

Любовь — это праздник, который справляет мир для двух людей. Он не жалеет на это ни звезд, ни

зеленых флагов, которые вывешивают навстречу деревья. Воздух звенит от щедрого кваканья лягушек, пения

птиц и кузнечиков. Темно-золотое кольчатое дно реки играет лунным светом.

Павлу захотелось вспомнить что-нибудь томительно-нежное в своей жизни тоже. И он вспомнил, как

однажды смотрел в окно скорого поезда, а по лугу шла незнакомая девушка в ситцевом развевающемся платье,

как желтый одуванчик… Может быть, это и было его счастье, желтое, как одуванчик? То, о котором он всегда

мечтал.

Но мечты должны сбываться! Иначе, неутоленные, они остаются занозой в сердце и ноют к плохой

погоде. Мы должны получить в руки то, что в прежние годы грезилось счастьем. Хотя бы для того, чтобы

убедиться, что оно не счастье, и свободно двигаться дальше.

— Дай я растреплю твои волосы, — жадно и быстро сказал Глеб, едва закрылась дверь за Павлом и они

остались одни. — Брось чашки, брось посуду. Евушка, иди сюда!

— Ты можешь обождать? — преображенная, с играющим смехом в голосе проговорила она, слегка

отстраняясь.

Но ее высокая грудь ходуном ходила над фартуком, и, когда Глеб коснулся ее, сгорая от внезапной

нежности, Ева повернула к нему вспыхнувшее лицо.

— Погоди. Я не убегу, — проговорила она. — Я сейчас.

Она заметалась по горнице, громоздя тарелки на лавку, окуная их в лохань с теплой водой, протирая

суровым полотенцем, — оно летало в ее руках! — и наконец нагнулась над лампой, чтоб погасить.

— Да оставь ты свет! Будешь ты меня слушаться, жена?

Ева остановилась, и гордость, счастье сделали ее такой красивой, какой ее не увидит никто из посто-

ронних. Она стала раздеваться медленно, купаясь в его взгляде. Сначала сняла фартук и кофту (ее круглые

плечи заиграли в свете лампы теплой белизной); затем отстегнула с шеи нитку бус (они скользнули в ее ладонях

красной змейкой); развязала тесьму юбки, но не сбросила ее, а присела на стул, стягивая чулки.

У них была деревенская постель на высоко взбитых пуховиках; в подушки человек уходил по пояс.

Лоскутное одеяло, добротно стеганное на вате, одинаково хорошо прикрывало их и вдоль и поперек. Кружевные

подзоры низко спускались к полу, ровно на полпальца не достигая половиц. Все было продумано в этом доме, и

когда кто-нибудь приходил сюда впервые, его прежде всего поражал строгий, почти геометрический порядок; а