Глубынь-городок. Заноза

неумолимое возмущение Черемухиной; Шашко, впившийся как клещ. Тут недолго и партбилет положить на

стол.

Перед его глазами проплыл вдруг бумазейный халатик с серой опушкой, как голубиное крыло. “Я буду

защищать и тебя, дурочка”, — пообещал он печально Ларисе.

Как странно! Все считали его деловым, умным, энергичным человеком, а она сказала, что он —

красивый… Нежный звук ее голоса снова возник в нем и смолк. Он глубоко вздохнул с запоздалым умилением.

Сердце его было богаче, чем само даже подозревало об этом.

Павел, вернувшись в Сердоболь, встретил первой Черемухину и спросил, что слышно нового в

отношении Шашко. Таисия Алексеевна ответила неопределенно, но больше всего Павла поразил ее взгляд: он

скользил по сторонам, не останавливаясь на нем. “Опять женские штучки”, — небрежно подумал Павел, пожав

плечами. Он чувствовал себя окрепшим, успокоенным. Счастливые дни, прожитые с Тамарой, делали его

великодушным.

На следующий день Павел толкнулся за чем-то к Гладилину; тот смерил его ледяным взглядом. Этого уже

нельзя было не заметить. Павел почувствовал себя странно; вокруг него воздвигалась стена. Он не только не

понимал ее значения, но здравый смысл вообще отвергал такую возможность. Удивительно, ведь раньше он не

считал себя мнительным, кажется?

Однако ему не хотелось останавливать на этом свое внимание. За десять дней он соскучился по газете и

теперь не желал терять ни минуты. Верстался воскресный номер.

— Павел Владимирович! — бодро закричал от порога Расцветаев. — Статья пойдет? Красота статейка.

Украшение номера. Смотрели? Править нечего.

— Смотрел. Править буду.

Павел отодвинул гранки первой полосы и принялся за статью. Он это сделал не потому, что статья была

важнее, а просто энергичное расхваливание возбудило в нем подозрительность: все ли там так уж хорошо

обстоит на самом деле? Его охватило легкое нетерпение: желание увидеть завтрашнюю газету уже сейчас

готовой, родившейся.

Ваня Соловьев принес снимки для рубрики “По родной стране”.

— На чем остановимся? — деловито осведомился он. — Волки или яхта?

Он протягивал два клише. На одном бравый летчик попирал ногами застреленного им с самолета

полярного волка, на другом плескалась парусами новенькая яхта.

— Яхта эффектнее, — сказал Расцветаев, профессионально прищуривая глаза. — Моря, океаны: сразу

видно, какая страна большая.

Павел внимательно разглядывал снимки и вдруг, прочтя подпись, покрутил головой.

— Ишь ты, — весело протянул он. — Арам Бабанян!

— Что? — не понял Расцветаев.

— Летчик Арам Бабанян, — повторил Павел, невольно усмехаясь той же ласковой и дружелюбной

усмешкой, которая играла на черных губах летчика. — Сам — Бабанян, а волков бьет у коми-пермяков. Вот она,

большая страна. Такую и подпись дайте.

Он засиделся в редакции допоздна. Весь город был уже погружен в сон, и только на двух сердобольских

заводах заступали ночные смены. На мгновение Павел почувствовал острое счастье тоже не спать в такую ночь.

Подписывая свежий номер — все его четыре полосы, где он знает любое слово и каждую запятую, — он

испытывал ревнивое беспокойство родителя; утром его газету развернут сотни рук, сотни глаз пробегут

заголовки, а ведь даже и это совсем не так просто: дать статье хороший заголовок!

Дня три спустя ему понадобился Синекаев. Он бодро поднялся на второй этаж, по-своему соскучившись

по Кириллу Андреевичу, но секретарша неожиданно задержала его у дверей: секретарь райкома занят. Он сам

назначит товарищу Теплову время приема. Павел удалился в глубокой задумчивости.

Рабочий день кончился. Медленно уходило вечернее солнце. Через все небо длинный серебряный хвост

тянулся за реактивным самолетом.

У Павла была привычка: иногда он ходил и бормотал в забывчивости какие-нибудь слова, думая совсем о

другом. Ловил себя на том, что говорит вслух:

На город падали с неба

Белые стрелы снега…

Не было никакого снега, стоял душный летний вечер, а он упрямо твердил:

На город падали с неба

Белые стрелы снега…

Настроение его круто изменилось. “Может быть, я заболел? — подумал он с беспокойством. — Или так

тоскую по Тамаре?”

Вечером он зашел в “Сквознячок” поужинать и почти обрадовался, когда к нему подсел Покрывайло.

Стало вдруг заметно, как изменился отставной редактор за последний год. Его мучнистое лицо отекло, и что-то

беспомощное, жалкое было в косящем взгляде. Впервые Павел задумался: сколько же ему лет?

— Старость начинается по-разному, — ответил, вздыхая, Покрывайло. — Это какой-то внутренний

перелом. Чаще он отпечатывается на внешнем виде, но иногда поражает какой-нибудь внутренний орган.

Почему человек умирает в пятьдесят один год от инфаркта? Не болел, не напрягался. Жизнь его повернула на

старость, и сердце не выдержало надвигающейся тени.

Павел сидел, рассеянно покачивая головой. Разговор, как всегда, шел странный, прерывистый,

отдававший застарелым пьяным бредом. Покрывайло улыбался покорно, прикрыв косящие глаза.

— Вам не приходилось умирать? Ну да, вы были на фронте. Но умирать ведь все равно — от ангины или

от пули. Я говорю “умирать” — это значит самому поверить вдруг, что путь твой окончен. Когда охватывает

состояние расслабленности и разглядываешь себя как бы со стороны. Ну, наверно, было? Какие же сны вам

снились в последнем этом смертном сне? Меня позапрошлой зимой скрутил вирусный грипп, будь он неладен!

Пока мог шевелиться, прихлебывал перцовку. Потом перевалило за сорок. Лежу, как в реке: волна за волной