Глубынь-городок. Заноза

синеватое пятно. (“Все под звездой рождаются, а я под молнией”.)

Черемухина сидела смирно, сложив на коленях ладошки. На ее круглом лице было написано сейчас

искреннее желание, чтобы Павел скорее все понял, опомнился и не губил себя. На нее даже нельзя было

рассердиться.

И вдруг — так глупо и странно! — Павлу пришла на память какая-то песенка тех еще времен, когда они с

Черемухиной были школьниками. Она забарабанила в его мозгу одним клавишем:

Ах, мой милый, все возможно,

Стоит только пожелать!

Видишь — птичка? Осторожно.

Птичку можно испугать.

Он прикрыл глаза с отвращением, но она продолжала пиликать внутри его самого: “Ах, мой милый, все

возможно…”, “Ах, мой милый…”

“Что же это, так и будет теперь? — мотая головой, беззвучно закричал он. — Я так и буду сидеть,

молчать и слушать? Ходить, как заводная кукла, а ключ будет храниться у Синекаева в сейфе? Неужели я устал?

Неужели постарел? Неужели безнадежно испорчен?” Он сжал кулак, чтобы напрячь мускулы, но рука уже

спустя секунду безвольно раскрылась. Так он просидел довольно долго, Мыслей у него не было, только

опустошающая тишина внутри. Даже песенка, сделав свое дело, удалилась, как рассыльный, передавший пакет

по назначению и получивший за это росчерк в свою разносную книгу.

— Каждый наш поступок надо соразмерять с тем, какую он может принести пользу, — говорил Синекаев,

— или какой причинить вред. Короче, какой у него общественный резонанс. Конечно, для некоторых слово

“неправильно” равносильно понятию “опасно”: неправильно то, что грозит неприятностями мне самому. Но я

говорю не об этом. Мы вовсе не заблуждались в истинных побуждениях Шашко, когда он заварил всю эту кашу

вокруг тебя. Хотя он и не из храбрых, просто нахал. А нахал точно знает ту черту, которую переходить не

дозволено. Мы не его испугались. Однако существуют вещи, которые святы. Ты не имеешь права подрывать

корни дерева, на котором сидишь сам. Ведь у нас есть законы, наши установления. Они не дешево нам

достались. Мы слишком много понесли утрат, чтобы относиться равнодушно к делу наших рук. Народ

заслужил, чтобы жить спокойно и твердо знать: то, что им сделано, сделано прочно и правильно.

— А вы? — тихо спросил Павел.

— А я — что? Не народ? — искренне удивился Синекаев.

Поток мыслей уносил его дальше. Он почти не обратил внимания на эти слова.

— Нет, я хотел спросить, — продолжал настаивать Павел, все так же тихо и нелепо. — Вы считаете, что и

каждое ваше решение дает вам право на спокойствие? Или все-таки с вами можно спорить и критиковать?

— Критика и самокритика — основа нашей жизни. Поспорить впустую… — Синекаев почти с жалостью

посмотрел па Павла. — Не о том думаешь, Теплов. О себе подумай. К чему пришел? Завтра ты станешь

посмешищем района, погубишь репутацию девушки-комсомолки. Ты, член партии!

После минутного молчания он продолжал подобревшим, почти домашним тоном (разговор утомил его):

— Пойми меня правильно. Я не осуждаю твоих чувств. Но ведь надо быть самостоятельным человеком в

конце концов! Нельзя так поддаваться. У тебя есть жена, я ее видел.

Павел поднял на миг взгляд с легким проблеском удивления. И опять понурился.

— Может быть, она действительно тяжелый крест. Но в том, что она такая, повинен ты тоже, ты не

имеешь права теперь от нее отчураться. Наконец, у вас сын. Существует твой прямой долг перед ними.

Понимаешь, долг! Эго важнее всего. Иди и поразмысли сам, прежде чем мы будем принимать какие-нибудь

решения.

Павел поднялся. Он вышел бесконечно утомленным. Он видел еще перед собою глаза Кирилла

Андреевича; глаза, которые не желали ему зла, в меру сокрушались, в меру укоряли. Казалось даже, что

Синекаев из последних сил сдерживает снежный ком, нависший над головой Павла и вот-вот готовый покрыть с

головы до ног.

Жизнь рассыпалась под руками Павла, разламывалась на тысячу кусков, и все они не имели между собой

связи!

Вот сын, Виталик. Он помнит его от первых дней жизни и даже еще раньше, когда таинственно и упорно

шевелился живот матери, поднявшийся бугорком будущей жизни. А вот первые погремушки на веревочке, и

беззубая улыбка с непонимающими глазами, и первый раз “па-па”… Ах, Виталик, Виталик, чем же я виноват

перед тобой?!

Потом он брал наудачу другой клочок жизни — историю со сноваздоровским скотом. И слышал гневные,

растерянные, обращенные к нему слова Сбруянова: “Покрывать?! Обманывать?! Сено под бок Шашко стелить,

чтобы не ушибся? Значит, одни работают на народ, а другие на рекорд?”

“Глеб, хороший ты парень, но что я теперь могу сделать? Все будет уже без меня”.

Он скрипел зубами от стыда, в тоске ерзал головой по подушке. И вдруг затихал, словно вставили в глаза

по спичке, смотрел на лунный свет, который заливал комнату, как река в половодье. “Счастливый ты парень,

Глеб…”

Опять все ломалось под ногами, как непрочный ледок, и он шел под воду, на самое дно лунного света.

Сам не зная, что говорит, шептал в бессонную ночь слова признаний, захлебывался своим горьким счастьем:

любить, желать, тосковать.

Жизнь распадалась на две половины. Здесь блещут под луной травы, дышит земля, утомленная

солнечным днем, здесь мы можем идти, взявшись за руки. А там унылая и однообразная темнота, колдобины и

мочажины, куда оступаешься, набирая в сапоги ржавую воду… Так неужели нельзя идти рядом и быть во всем

правыми, не шарахаясь от теней?! Никому не причиняя боли? Значит, нельзя.

Но какими гвоздями ни прибивай себя к супружеской кровати, обездоленная душа будет за тысячи верст

от твоей подушки, и не посадишь ты ее на цепь, не застыдишь “правильными” словами! Только лицемером,