Глубынь-городок. Заноза

ситцевая рубашка, теплая от его ладони, согревала. Сердце ее тоже лежало под его ладонью и стучало тихо,

чтобы не разбудить.

Падал дождь с неба: струями, нитями, каплями… Одно беспризорное тополиное семечко влетело еще

днем и теперь чутко вздрагивало от малейшего дуновения, перепархивало с места на место, наивно ища

пристанища, чтобы пустить корни: на столе, на стульях, на полу…

Тамара следила за ним с перехваченным горлом. Уснувший Павел дышал рядом с ней шумно, иногда

посапывал; тогда она притрагивалась к его шее губами или касалась ладонью раскрытой груди, и он

бессознательно отвечал на это прикосновение тем, что сам благодарно прижимался к ней на одно только

мгновение — потом тело его вновь обмякало, прогнанное сновидение переставало мучить и дыхание

выравнивалось.

Тамара смотрела на его сомкнутые веки, такие тяжелые сейчас, на губы, безвольно приоткрывшиеся во

сне; ее вдруг потрясли узкие серебряные стрелы седины, не видные днем, на висках и затылке; захотелось

обхватить его голову, тесно прижать к себе, защищая собственным телом не только от огорчений, но и от

течения времени. Страстная волна самопожертвования, поднявшаяся из самой глубины ее существа, хотя она не

шелохнулась, передалась спящему. Не проснувшись окончательно, он потянулся к ней тоже во внезапном

порыве.

Павел снова заснул с губами у ее губ. Тамара зажмурилась: так близко придвинулось к ней его лицо;

похолодевшая рука была закинута за ее шею. Они были так близки сейчас, как только могут быть близки два

человеческих существа на этой бешено мчавшейся планете с ее неистощимым зарядом животворной энергии в

каждом комке почвы и в каждом живом дыхании, которое да хвалит свое существование! Два тополиных

семечка — они доверчиво спали на ее широкой груди, занимая ничтожно малое место во вселенной вместе со

своим узким кожаным диваном, но щедро одаривали ее неистребимой верой в добро посреди всех

смертоносных частиц атомной пыли. Потому что силы созидания все равно сильнее сил смерти!

…Уличный фонарь светил прямо в лицо: звезда, зажженная только для них одних.

— Почему тушат свет, когда ложатся в постель вот так, как мы? — спросила Тамара на следующий вечер,

задумчиво ловя ресницами длинные лучи.

— Должно быть, от неловкости друг перед другом. Днем часто бывает стыдно того, что случается ночью.

— Меня ты тоже станешь стыдиться?

— Нет, родная.

— Почему же?

— Потому что я тебя люблю.

Он ее обнял, но она слегка отстранилась, показывая, что разговор не кончен.

— Но, значит, бывает… — Тамара поискала другого слова, не нашла и с запинкой повторила, — значит,

бывает любовь и без… любви?

Он пристыженно спрятал глаза.

— Зачем же… тогда? — страшно просто спросила она.

Вместо ответа он крепко прижал ее к себе, как защиту против всего дурного в себе самом.

— Ты знаешь мою жизнь, — покаянно прошептал он. — Но я все больше приходил к выводу, что

близость не цель. Я ждал: что же во мне самом откликнется? Иногда после объятий я чувствовал пустоту… И,

наоборот, кажется, утихает пыл, а она все ближе, все родней. Я без нее уже не представляю жизни.

Тамара лежала не шевелясь, следя за тем, как короткая июньская ночь светлела вокруг фонаря.

— Ты говоришь про Ларису? — сказала она скорее утвердительно.

— Нет. — Он был грустен. — К Ларисе у меня как будто какая-то веревочка развязалась: то держала, а то

отпустила вдруг.

— Ах, — с неожиданной силой воскликнула Тамара, — иногда я ненавижу тебя! Нет, не тебя, а вообще.

В женщине есть, наверно, такая извечная вражда к мужчине, как и любовь к нему.

— Но, Тома, за что? — растерянно и обескураженно воскликнул Павел.

— За все. За то, что вот тебе сейчас хорошо и ничего больше не надо.

— А тебе плохо?

— Мне плохо.

— Почему?

— Не знаю. — Она посмотрела на него беспомощно. — Может, потому, что ты уже не любишь Ларису.

Или оттого, что все-таки любил ее. — Непоследовательно, с ревнивым любопытством она добавила: — Значит,

раньше с другими…

— Не было никакого раньше, — твердо ответил Павел. — Есть ты.

Она глубоко вздохнула и кивнула успокоенно. У нее были прямые волосы; когда она наклоняла голову,

казалось, что лились темные струи.

— А все-таки один раз ты уже от меня отрекся. Помнишь, в вагоне? Когда меня прогоняла проводница.

— Так это была ты?! — проговорил Павел, заливаясь румянцем.

Она погладила его по щеке.

— Не очень-то ты был храбр тогда, мой заяц!

Первой заснула Тамара. Павел берег ее сон, разглядывая в колеблющемся свете фонаря повзрослевшее

лицо. Он думал о том, что одно из главных условий настоящей любви нашего века — одинаково думать и

вместе делать общее дело — дается не всем. Когда молодые люди встречаются где-нибудь на дорогах к целине

— это закономерная встреча; им есть за что любить и уважать друг друга.

Да, мы уже не можем быть счастливы только инстинктами. Любовь наперекор всему и даже собственным

склонностям не приносит в наше время долгой радости, если и случается.

Не в этом ли была злосчастность встречи Павла с Ларисой? Она не могла произойти раньше; живя

фронтовой бурной жизнью, Павел бы просто не заметил Ларисы. Ее идеал тихой заводи был бесконечно далек

ему тогда. Но вот напряжение военных лет спало. Товарищи только и толковали, что о своих женах, детях,

домах. Мечты заразительны; двадцатидвухлетний Павел заслушивался, как мальчишка, с открытым ртом. И

именно тут он, встретив Ларису, оступился, как оступаются в болото, а дальше оно уже начинает держать

крепко своими травами. Он жил так целые годы, прежде чем Сердоболь исцелил его, вернув чувство времени.