Глубынь-городок. Заноза

царствовали здесь.

— В чем дело? — спросил Ключарев еще издали. — Почему стоите?

— Поломка, — равнодушно отозвался комбайнер, приподымаясь и сдувая со лба чуб.

Вслед за Ключаревым подошел Павел Горбань, поздоровался.

— Зачем машину на такой кулачок привели? Чтоб колхозники посмеялись над ней? — спросил

Ключарев, еще довольно сдержанно. — Тут легче серпами сжать.

— Пожадничал председатель, — насмешливо отозвался комбайнер, — один комбайн работает —

показалось мало, второй выпросил. А делать нечего. Площадей нет. — И, словно отметая от себя всякие

дальнейшие претензии, махнул рукой в сторону. — Да вот он и сам: летит, как муха, на начальство.

Действительно, через поле спеша приближался председатель лучесского колхоза Гром.

После телефонного разговора неделю назад Ключарев его не видел и теперь, вскипая давним

раздражением, двинулся навстречу с видом, который не предвещал ничего доброго.

Павел пошел было за Ключаревым, но остановился в нерешительности и вернулся к комбайну.

— Что тут с ним?

Комбайнер недовольно пожал плечами.

— Черт его знает! Что-то с зажиганием. Я не ремонтная мастерская. Дал знать в МТС, приедут —

разберутся.

Легонько посвистывая сквозь зубы, он пошел не спеша вдоль поля, поближе к секретарю райкома,

посматривая на него косым заинтересованным взглядом. Павел обошел комбайн вокруг, словно приглядываясь,

крутанул заводную рукоятку двигателя: искры не было. “Так, так”, — сам себе проговорил он раздумывая.

Потом снял крышку распределителя.

— У тебя нет надфиля? — крикнул он вдогонку. — Напильничка?

Комбайнер, не оборачиваясь, отрицательно мотнул головой.

Ключарев крупными шагами обмерял сжатый участок поля. Гром еле поспевал за ним. Почти бегом

бежала следом и агроном в белых тапочках на босу ногу.

— За что машину мучаешь, Гром? Ведь ее рабочие делали, сколько труда вложили! Заставил на таком

клинышке вертеться. Все равно что умного, полезного человека послать решетом воду черпать. А вам, агроном,

надо бы дождаться, пока хоть немного наскирдуют: легли бы тогда за копну — и солнышко не так печет, и вас

не видно, стыда меньше. Нет, Данила Семенович, не прощу тебе этой пшеницы, пока из района не уеду!..

— Федор Адрианович! — позвал вдруг от комбайна Павел. — У вас гривенника нет?

Струйки пота текли по его вискам, поперек щеки шла свежая масляная полоса. Но лицо было

оживленное, почти счастливое. Павла Горбаня Ключарев еще, пожалуй, и не видел таким. Он молча порылся в

карманах, протянул горсть монет. Павел перебрал их все, выбирая новую и пробуя ногтем резьбу, потом

засмеялся, тряхнув головой:

— Ничего, наладим, пустим, не горюй, комбайнер!

— Это значит, контакт надо было подчистить, — пробормотал тот, не глядя на Ключарева.

— Это значит, что, кроме справки об окончании курсов, надо еще мамин ум иметь, — в тон ему ответил

секретарь райкома. — Заедем, Павел, в сельсовет, позвоним: пусть МТС не беспокоится, незачем тревожить

аварийную бригаду!

…Павел Горбань ехал вначале молча, только все беспокойно оглядывался: видно было, как комбайнер,

словно подхваченный ветром, вскочил на сиденье, крикнул что-то помощнику, и большая машина пошла,

разметая веерами спелое жито. Пахло цветочной пылью, семена диких трав залетали в “победу”, и один такой

пушистый комочек прилип к щеке Павла, там, где блестело еще не стертое масляное пятно.

— Н-да, — неопределенно протянул Ключарев, — механизаторы…

Павел словно только и ждал этого насмешливого голоса.

— Нет, как же так можно! — встрепенулся он. — Дают человеку прекрасную новую машину, а ему

наплевать, стоит она или идет! Если это не твое дело, не любишь, так и не берись! — Его большие влажные

глаза сердито заблестели. Даже голос стал резче.

— А я и не знал, что ты понимаешь в технике. Думал, потомственный комсомольский работник.

— Нет, я тракторист. — Павел с сожалением посмотрел на свои руки. — Началась война, в армию меня

еще не брали, мал был, эвакуировался на Волгу, и там, в колхозе, доверили нам, ребятам, машины. Хочешь —

учись на них, хочешь — паши. Между прочим, поломок мало было. А ведь ни инструкторов тогда, ни

инспекторов по качеству. Днем бомбят, ночью пашем. Кругом темно, вдалеке Сталинград горит — словно и есть

ты на свете один со своим трактором; разговариваешь с ним, песни ему поешь…

Павел рассказывал спокойно, даже чуть мечтательно, добрыми глазами вглядываясь в трудную юность.

“Нет, недаром люблю я этого парня”, — подумал вдруг Ключарев..

— Слушай, Павел, а почему бы тебе опять по специальности не работать? Ты ведь любишь машины? Ну,

скажем, в МТС. Или райкомовского портфеля жалко? Так у тебя еще не ушло время и инженером стать…

— Федор Адрианович! — с внезапным отчаянием воскликнул Горбань. — Ну, зачем вы мне это

говорите?! Разве я сам бы не хотел?

Ключарев нахмурился.

История Павла Горбаня была на первый взгляд естественна и даже якобы знаменовала рост человека.

В армии его выбрали комсоргом роты, потом секретарем бюро. Он выполнял свои обязанности честно,

старательно, как и на всякой другой работе. При демобилизации ему дали отличную характеристику, и когда он

пришел с ней в обком комсомола, там, заглянув в анкету, обрадовались:

— Вот, вот, нам как раз и нужны такие работники!

От его робких возражений отмахнулись, как от ребяческого лепета.

— Дорогой товарищ, — сухо сказали ему в отделе кадров. — Мало ли кто чего хочет? Существует