Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
приблизив ее лицо к своему: “Милая чужая девушка, любишь ли ты меня хоть немного?” — туманило ему
голову.
Через несколько дней ореховская часть уходила из города, и полковник, придя попрощаться, вдруг
предложил ей поехать с ним, стать его женой. Она согласилась с тем же восторженным, доверчивым
выражением, которое появлялось у нее, когда она смотрела на Анатолия Сергеевича. Некому было предостеречь
ее, ее защищал только этот правдивый, наивный взгляд, и, должно быть, совестясь его, полковник махнул на все
рукой,
женой Орехова.
Год она ездила за ним по военным дорогам, серьезно, почти свято заботилась об уюте в их временных
жилищах; возила за собой какие-то скатерти, покрывала, фарфоровые трофейные чашки, умела все это
расстелить и расставить за полчаса на случайном столе или на двух составленных рядом ящиках. Ей было все
равно: везде, где бы они ни были, это был их дом. О ней узнал генерал, приехал, посмотрел и тоже, кажется, не
имел духа запретить ей оставаться возле мужа; а несколько молодых двадцатипятилетних лейтенантов и
капитанов всегда ходило вокруг нее с почтительным и влюбленным видом.
И вот однажды, когда стремительное наступление приостановилось где-то возле Шауляя, их часть
расквартировали временно в старинном, с белокаменной колоннадой доме бежавшего барона Роппа. В
двухсветный зал под хрустальную люстру ретивые лейтенанты натащили со всех углов уцелевшую мебель:
розовые пуфики, вольтеровские кресла, кухонные табуретки; общество весело расселось, уставив стол
консервными банками и пайковым хлебом. Уже разлили и выпили по первому разу трофейное вино,
оглушительно чокаясь алюминиевыми кружками, когда вдруг открылась почти неслышно за шумом и песнями
дверь и… никогда не видела Антонина, чтоб лицо полковника Орехова становилось таким пепельно-серым.
Пораженная, она позднее всех обернулась к дверям, не понимая в первую секунду, что же произошло.
В дверях стояла немолодая женщина с бесконечно усталыми, потухшими глазами. На одной руке у нее
висел дорожный узел, за другую держалась девочка в меховой шапке, тоненькая и бледная, как льдинка.
Мальчик лет шестнадцати, на костылях, выступил чуть вперед, словно заслоняя их плечом, и его прямой,
недобрый взгляд, безразлично минуя Антонину, остановился на Орехове.
— Ну вот, Анатолий, я привезла детей, — страшно просто сказала женщина. — Ты не писал весь год,
тебя было нелегко найти, но мне сейчас не до глупой гордости; у меня нет больше сил, понимаешь? Дети, Нина,
Виктор, подойдите к отцу.
Они не шевельнулись. Только мальчик слегка вытянул шею и еще больше подался вперед, всем своим
видом еще раз показывая, что сумеет защитить от любых обид мать и сестру.
Антонина почувствовала вдруг, что все примолкшие офицеры посмотрели, как по команде, на нее и так
же быстро отвернулись. Спустя секунду все в комнате уже смешалось:
Ореховой подставляли сразу три стула;майор — один из самых пожилых здесь — расстегивал на девочке пальто, присев перед ней на корточки. От
неловких, суматошных движений мужчин замигали и зачадили лампы, а Антонина, никому не нужная сейчас,
тихо вышла, ловя ртом воздух. И потом уже по лестницам бежала куда-то все быстрее и быстрее, с отчетливым
ощущением колеблющейся под ногами земли. Утром ее разыскал тот же майор, поднял с чердачного тряпья, на
котором она проплакала ночь, и вывел на, лестницу, неуклюже стукаясь головой о балки и чертыхаясь, чтобы
скрыть свое замешательство. Антонина дрожала от озноба.
— Вот в чем дело, — сказал майор, — оказывается, Орехова не была зарегистрирована с полковником,
хотя и она и дети носят его фамилию. Так что формально женой являешься ты.
Он говорил с ней серьезно, озабоченно, как старший с младшей, без прежней ласковости, но и без гнева,
и она горячо поблагодарила его за это в глубине своего сердца. Ведь ей казалось, что она уж совсем одна в мире,
и вдруг пришел человек, разыскал ее, хочет помочь. Она обтерла глаза, и они спустились, к счастью, никого не
встретив; время еще было очень раннее. А майор все смотрел на нее сбоку ожидающим серьезным взглядом.
В их бывшей спальне постаревший Анатолий Сергеевич вскинулся было ей навстречу, но натолкнулся
глазами на майора и так и остался сидеть у подоконника.
— Тоня! — только и сказал он.
У него был жалкий, растерянный вид. Несколько секунд все трое молчали.
— В конце концов это уладится, — пробормотал Орехов, пытаясь усмехнуться. — Сумасшедшая
женщина, что она может сделать? Ведь мы с тобой зарегистрированы, а по закону я обязан только алименты…
Антонина инстинктивно оглянулась на майора, ища поддержки, встретила его все тот же серьезный,
выжидающий взгляд, быстро подошла к чемодану, порылась, разбрасывая шелковые тряпки, все эти трофейные
ночные рубашки и халатики, достала коричневую книжку паспорта, перелистнула и дрожащими руками
вырвала страничку со штампом загса.
— Вот. Нету печати. Видите? Ничего больше нету!
Потом она снова плакала в какой-то другой комнате на плече майора, а два молодых притихших офицера
затягивали веревками ее вещи.
— Уезжай скорее, Тоня. Уезжай отсюда, — повторял майор. — Ты молодая, у тебя жизнь впереди. Уезжай
и забудь все.
Ее посадили на попутную машину, о чем-то пошептавшись с шоферами, так что ее никто не тревожил
расспросами, и она долго ехала по тыловым дорогам, пересаживаясь на другие попутные машины. Наконец
вернулась в Великие Луки, кончила школу медсестер и поступила в институт.
Антонине шел двадцать шестой год, когда она окончила институт, была послана в Городок и, прежде чем