Глубынь-городок. Заноза

бормочут за открытым окном травы, как шуршит берестой огонек…

Антонина Андреевна зачерпнула колодезной воды из ведра, полила ему на руки. Они вытерлись одним

полотенцем.

— Это примета — поругаемся с вами, — хитро сказал Ключарев.

Антонина слегка пожала плечами.

— Ну что ж, пойдемте пить чай.

Она не слишком была ему рада, не скрывала этого и держалась замкнуто, хотя в глубине души сознавала,

что все это не очень справедливо с таким человеком, как Ключарев. Гордость, щепетильность не позволяли ей

держаться с ним дружески, запросто, может быть потому, что он был начальством и для нее.

— Какой у вас вкусный мед! — сказал Ключарев, болтая ложечкой, и вдруг помрачнел.

Антонина не заметила этого. Она вдруг улыбнулась, первый раз за весь вечер.

— Правда? — спросила она и подсела поближе. Лицо ее вдруг преобразилось, словно его осветили

изнутри, и, досадуя сам на себя, Ключарев все-таки не мог отвести от нее глаз.

— А теперь попробуйте вот этого, и этого тоже.

Оживившись, она выставляла банки — пять стеклянных банок, по числу ульев, — и с тяжелым чувством

Ключарев отведывал из каждой.

— Вы замечаете разницу вкуса? Ну, возьмите еще разок, распробуйте хорошенько!

Антонина Андреевна смотрела на него с таким нетерпеливым ожиданием, что Ключарев невольно стал

серьезным.

— Нет, я ничего не замечаю. Мед хороший.

Антонина с некоторой торжественностью снова села против него за стол, облокотилась на руки.

— А между тем это не простой мед: я вас сейчас лечила сразу от пяти болезней.

Повинуясь тому радостному и редко свойственному ей оживлению, которое охватило ее сейчас, она стала

подробно объяснять одну из идей своего учителя: если кормить пчел лекарственными сиропами, скажем,

валерьяны, то и мед приобретает свойства этого снадобья.

— И вот у меня получилось, вы сами видите! Я начала писать письмо Виталию Никодимовичу, но надо

было еще проверить на ком-нибудь, сама я уже никакого вкуса не чувствую, меня от любого меда тошнит, да и

не люблю я сладкого. Но подумайте только, как это важно, если поставить опыты широко и потом начать

производство! Особенно важно для детей… Что вы так на меня смотрите?

— А от глупости, от подлости нельзя придумать лекарства, Антонина Андреевна?! Нет, я ничего…

Рассказывайте, пожалуйста, дальше. Значит, я был у вас сейчас подопытным кроликом? Опасный вы все-таки

человек! — Он рассмеялся громко, с облегчением и подошел к открытому окну.

Брызгала теплым дождем ночь; пахло цветами, травами. Воздух был глубок и пьянящ. Ключарев

улыбался в темноту и дышал так, словно это счастье — дышать — открылось ему впервые.

— А ведь хорошо наше Полесье! — сказал он неожиданно. — Вы не скучаете здесь, Антонина

Андреевна? Не думаете, как другие, отработать положенные три года и податься назад, в большой город, где

театры, магазины, джаз в парках по вечерам?

— Нет, не думаю, — медленно отозвалась Антонина. — Кстати о музыке, Федор Адрианович. Почему у

нас в районе нет ни одного настоящего хора? Ведь здесь так хорошо поют. Сима Птица, например. Вы когда-

нибудь слышали ее голос?

— Вот, вот! — Ключарев комически развел руками. — И вы тоже! На днях я встретился с секретарем

Озерского райкома Буховцом, — знаете, самый наш несчастный район в области? Сошлись мы с ним на

пограничной меже, как удельные князья, закурили. Он жалуется, что нас только хвалят, а его только ругают,

даже когда виноваты одинаково. Приехало к нему недавно начальство: мол, все сельское хозяйство да сельское

хозяйство, а где остальное? Где воспитательная, идеологическая работа? Самодеятельность? Читательские

конференции? Хоть на чем-нибудь, говорят, отыграйся! А он гордый, не хочет отыгрываться, не хочет на старых

штанах новой заплатой щеголять — простите мне, грубому белорусу, это выражение.

— Но ведь у нас в районе не так! — Антонина самолюбиво сдвинула брови.

— У нас теперь, пожалуй, и не так. Только и нам надо было начинать все-таки с хлеба, с сена, с бульбы.

Проводи тогда читательские конференции! Как же, очень интересно!..

Ключарев бережно опустил марлевый полог, за которым осталась ночь, и вернулся к столу.

— У меня сейчас на душе так хорошо, так весело, что кажется, и жить мне еще лет сто, и район наш

станет первым по Советскому Союзу… и… Ну, в общем, всякие хорошие мысли. Неужели это все от вашего

меда?.. И хорошо, что вы оказались такая!

— Какая?

— Такая, такая, Антонина Андреевна! А ведь не зайди я к вам сегодня вечером, могли мы еще прожить

бок о бок десять лет, и вы бы все думали: бюрократ секретарь райкома, а я: индивидуалист лучесская докторка!

Они сидели друг против друга, позабыв о действительном времени. Удивительное это чувство —

радоваться человеку и уважать его! Антонине и сейчас не все нравилось в Ключареве, но она смотрела в глубь

его существа — так, как если бы у него была стеклянная грудь; и в то же время, как каждая женщина, она

чувствовала себя старшей, хозяйкой и не забывала подкладывать бутерброды, наливать чай…

И вот ходил я по этим самым Лучесам семь лет назад из хаты в хату, сидел по пять часов, убеждал. А

однажды не выдержал, ругнулся одному демобилизованному: “Вместе всю войну провоевали, а теперь мне тебя

еще в колхоз уговаривать?!” Ничего не ответил. Задумался. Догнал меня через час, принес заявление.

Неподалеку отсюда вдова-красноармейка подписала заявление, потом выскочила на улицу и запричитала во

весь голос: “Ой, меня в колхоз записали!” Ночь гулкая, тихая. Я говорю: “Рви заявление, только замолчи”. А она

кричит. Уже через год сказала, что бандитов боялась. “А без колхоза мне как же жить?” Потому и не рвала

заявление.

Организовали колхоз, выбрали председателя, бригадиров. Уехал — опять нет колхоза, все разошлись;