Глубынь-городок. Заноза

комсомольская дисциплина.

— Ну и как? — спросил Ключарев, барабаня пальцами по колену.

— Да вот так, — невесело усмехнулся Павел. — Кончил годичную политшколу. Теперь только из района

в район и перебрасывают.

Ключарев вспомнил, как сам уже не раз поговаривал, что нужен ему в Глубынь-Городок совсем другой

комсомольский вожак, потупился и промолчал.

Сельсовет, где проводились обычно собрания, стоял на отшибе, у дороги, и был сейчас тих, пуст, хотя

комсомольцам надлежало собраться уже час назад.

Ключарев с Павлом обошли дом вокруг, заглядывая в окна, и долго барабанили, пока на стук не

выглянула истрепанная голова. Нет, никто сюда не приходил. Дмитро Мышняк? А где ж ему быть? Дома,

конечно.

Шофер Саша повел машину по узкой улочке, а потом напрямик, по бугристому лугу. “Победка” плелась

почти как живое существо, шагом, переступая всеми своими четырьмя колесами с кочки на кочку.

Дверь отворила старуха, мать Мышняка, в льняной белой юбке и накинутом на плечи кожушке. Дмитро

долго обувался в темной боковушке, потом вошел, засветил жестяную лампочку вроде ореховой скорлупки — и

из полумрака выплыли киот, обвешанный вышитыми рушниками, календарь с красочной картинкой, мохнатые

комнатные цветы на низких подоконниках…

Ключарева заспанный Мышняк, кажется, так и не разглядел в полумраке, а Горбань выступил вперед и

присел с ним рядом на лавку, где лежала гитара. (“Он ведь и гармонист”, — мельком вспомнил Ключарев.)

— Сорвалось собрание? — сказал Павел, отодвигая жалобно зазвеневшую гитару.

— Сорвалось, — согласился Мышняк, глядя себе под ноги.

— В воскресенье тоже сорвалось, — безмятежно констатировал Павел. — Понемногу вообще отвыкнут

приходить. Будет не организация, а кустари-одиночки. Одного Мышняк поймает, побеседует. Потом другого. А

вместе так и не встретятся… Как у вас с кормами? — помолчав, спросил он.

— Хорошо…

— Сколько сена заготовлено?

Мышняк ответил.

— А комсомольских групп по бригадам до сих пор нет? Ведь мы говорили, Дмитро, об этом, помнишь?

— Помню, — неохотно уронил тот.

При первых же словах Горбаня лицо у него стало такое же удрученное, виноватое, как и у самого Павла в

райкоме комсомола.

“Да ведь это какой-то круговой покор получается, — невольно подумал Ключарев. — Я “прорабатываю”

Павла, Павел — Мышняка, Мышняк — своих комсомольцев…”

Он незаметно вышел и уже в машине несколько раз посигналил: чем скорее кончится такой разговор, тем

лучше!

Нет, он и сейчас не чувствовал против Павла никакого раздражения: комсомольская и партийная работа

требует не одной честности, не только старания, но и таланта. Если его нет, человек бредет как слепой от

директивы к директиве и понемногу привыкает думать предписаниями, видеть не людей, а их анкеты…

“Ну, нет, Павел, с тобой так не получится, уж я об этом позабочусь!” — упрямо пообещал вдруг сам себе

Ключарев.

6

Было совсем уже темно, когда Ключарев решил заняться своим последним делом в Лучесах: поговорить с

Антониной Андреевной об этих — черт их возьми совсем! — ульях. Машину он оставил в сельсовете и пошел

один, напрямик, через кочковатый лужок, от которого тянуло сырым туманом. Он шел легко, не спотыкаясь,

дышал глубоко и радостно. Бывают такие ночи в тридцать семь лет!

Удивительно просторной кажется земля. Зарево восходящей луны, как большой костер, занималось над

дальним лесом.

На Ключарева нашла та минута, когда хотелось отойти от ежедневных дел, всмотреться пристально в

собственную жизнь и подумать о ней. Он прожил в Глубынь-Городке пять лет, знал здесь все дороги и любой

хутор. Не было дома, где не нашелся бы ему кров в трудную минуту. Но иногда, как в ту ночь в Большанах,

которую и он и Блищук провели одинаково в горькой бессоннице, или как сейчас после разговора с Павлом, ему

тоже хотелось услышать рядом с собой чей-то умный дружеский голос, почувствовать руку старшего товарища.

Когда он приезжал в область, его обласкивали и смотрели несколько завистливо (“Лучший район! И как

это им удается!”), от его слов просто отмахивались рукой:

— Ну, браток, твои трудности еще с хлебом съесть!

Все чаще и чаще вспоминался Ключареву Лобко; даже его смешная песенка “Соловей кукушечку

долбанул в макушечку…” вызывала в нем теперь запоздалую благодарную нежность…

Когда Ключарев подошел к больнице, начало накрапывать. Ни дуновения, ни шороха; деревья и травы

жадно ловили пыльными листьями тяжелые, как ртуть, дождинки.

— Не поздно? — спросил Ключарев, переступая порог.

— Нет, ничего, — сдержанно отозвалась Антонина.

Он накинул халат, на цыпочках прошел по палатам.

Антонина держала в руках лампу, и в этом колеблющемся свете четкая линия ее носа, лба и подбородка

была словно обведена бронзовой чертой. “Загорела”, — мелькнуло у Ключарева.

“А ему трудно идти на цыпочках с больной-то ногой”, — подумала Антонина.

Ключарев поискал пыль на белых шкафах с инструментарием. Потом они пошли на кухню: алюминиевые

кастрюли, прикрытые марлей, разливательная ложка на гвозде — все было по-домашнему уютным, обжитым.

Ключарев вдруг вспомнил, что как уехал с полудня, так и не ел еще ни крошки.

— А чайком меня нельзя напоить, Антонина Андреевна? — виноватым шепотом спросил он,

оглядываясь, как заговорщик. — Нет, я на больничные рационы не покушаюсь, я только стакан…

Она без улыбки налила чайник, подложила несколько поленьев в плиту. Ключарев присел на корточки,

нащипал лучин для растопки. То ли он отвык от этой простой домашней работы и сами руки соскучились по

ней, то ли после тревожного дня каждому человеку надо немного тишины… Стало слышно, как шевелятся и