Глубынь-городок. Заноза

время еще неспокойное, выжидают, боятся. И так до трех раз. Потом новая беда. Семян нет, и государство

помочь тогда не могло. Значит, надо было самому находить какие-то такие слова, чтоб дошли до сердца.

“Вот, говорю, ушел я на фронт, провоевал всю войну, начал рядовым, кончил капитаном. Ранен был,

контужен. Теперь послали меня сюда, на Полесье, помочь вам советскую жизнь наладить. Что ж, я для себя все

это делаю? Мне надо?.. И вот прихожу я к вам — русский человек к русским людям — и прошу: ну, нет у меня

зерна! И работать хочу, а в беду попал, взять негде, нема. Так неужели вы мне не дадите по жмене в помощь?

Ты, тетка, не дала бы?” Она зашевелилась, заулыбалась: “Так вам бы дала”. “А ты, бабушка?” “Тебе дам”, —

строго сказала. “Так считайте, что это мне, я прошу. Значит, даешь, тетка, килограмм зерна?” “Даю”. А ты?” “И

я”. Составили список, собрали зерно, наутро посеяли…

Антонина сосредоточенно смотрела на него. Руки ее были крепко сжаты.

— Трудно вам было.

— Что трудно? — жестко отозвался Ключарев. — Посылали — не спрашивали, трудно или нетрудно.

Работать надо, вот и все.

Он потер ладонью лицо; ночная бабочка, подладившись на ламповом стекле, стукнулась о его лоб.

— Гордый вы, — тихо сказала Антонина, — за гордость и люблю.

— Нет. Не любите вы меня. Ни за гордость, ни за покорность, — проговорил вдруг Ключарев,

мучительно краснея.

Антонина сидела неподвижно. Руки ее лежали на коленях. Несколько секунд Ключарев смотрел на эти не

дрожащие руки, туго перетянутые у запястий тесемками белого халата. Потом медленно поднял голову.

— Может быть, вы подумали… — сказал он с напряженной улыбкой.

Антонина покачала головой.

— Я ничего не подумала, Федор Адрианович. Забудемте об этом. — И первая поднялась из-за стола,

сдвигая чайную посуду.

V I . С И М И Н Ы П Е С Н И

1

Костя Соснин, тот самый взъерошенный черноглазый студент-философ с синим университетским

значком на лацкане, который вначале с таким пренебрежением отзывался о глубынь-городокских дорогах и

грозился прийти в кабинет Ключарева с дорожным посохом, теперь, спустя немногим более месяца,

загоревший, в старом грубошерстном френче военного покроя, на который он сменил свой городской пиджак,

гулко стуча сапогами, бродил по своей великолепной, заново окрашенной школе. Вокруг терпко пахло олифой.

Удивительно бодрый и вдохновляющий запах!

Краски было мало, маляр не из важных, а сделать хотелось красиво. Поэтому ходили целой стайкой:

директор, завхоз и еще двое-трое болельщиков (парень с колхозного радиоузла то и дело прислушивался: не

замолкла ли его радиорубка? И тогда опрометью бежал через дорогу в правление).

С затуманенными взорами болельщики переходили из комнаты в комнату по обрызганному известкой

полу; пробирались сквозь чащи сваленных друг на друга парт; замирая от наслаждения, пробовали пальцем

липкие стены (чтоб не осталось пятна!), мечтали вслух:

— А здесь бы голубым… Можно?

Маляр, наслаждаясь своей значимостью, почесывал щеки, жесткие, как сапожные щетки.

— Голубым? Можно. Трафарета только нет.

— А если просто ромбиками? Фон светлее, ромбик темнее. И так по всей панели.

Три пары рук вдохновенно зачертили по заляпанной стене, населяя ее воображаемыми линиями.

Школа стояла на пригорке, хорошо видимая отовсюду, такая, что действительно позавидует любой

областной город: двухэтажная, с сиреневой надписью на фронтоне, крытая светлым шифером. Раньше

ориентиром для пяти соседних деревень служила колокольня; теперь окрестные жители говорят:

— Братичи? А вон они, где белая школа!

По фасаду семнадцать окон. Утром, отражая молодое солнце, стекла горят так, словно там вывесили

красные флаги. Радостно идти в такую школу по сжатым полям, раскачивая на ходу полотняную сумку с

книжками! Радостно и обежать ее вокруг до первого звонка!

С тыльной стороны, защищенный от ветров стенами, буйно, густо разросся цветник. Пряный,

горьковатый запах поздних цветов отдавал камфарой. Росли тут розовые и пурпурные мальвы выше

человеческого роста, оранжевые ноготки, бархотки с мягкими венчиками. Но директор школы Соснин вовсе не

был доволен таким использованием школьной территории. Он водил по своим владениям Женю Вдовину,

которую только что привез из Городка, и хмурился.

— На будущую весну устроим здесь уголок юннатов, отдел “По родной Белоруссии”. Высадим все

травы, злаки и цветы, которые растут в нашей республике. А сколько есть позабытых полезных вещей! Вы,

конечно, видели здесь, на Полесье, домотканные покрывала? Так это же крапива, обыкновенная крапива, и она

дает такой яркий, нелиняющий зеленый цвет!

Их познакомил Василь Мороз на районном совещании учителей, куда пришла и Женя, оказавшаяся на ту

пору в Городке.

Она уже обжилась в районе. Городок стал для нее теперь только транзитным пунктом. Бывало так, что из

Грабуня, из самых топких лесных мест, ее подвозили клюквенники, и целый день она ехала в кузове, по колена

засыпанная твердой румяной ягодой. Она не зависела больше от начальственных “побед” и “газиков”: просто

садилась на крылечко райисполкома, на площади, где сливались все пять глубынь-городокских дорог, и ждала

попутных машин. Многие шоферы знали ее в лицо и, притормаживая, кричали из кабин:

— Может, с нами на Лучесы?

— Нет, в Дворцы. Спасибо!

— Что же вы знаете о районе, если не были в Братичах? — сказал с первых же слов Костя. И так как она

замешкалась с ответом, решил за нее сам.