Глубынь-городок. Заноза

отношениях знает давно весь район? И только он, глупый новичок, верил каждому ее слову, чуть не плакал от

счастья, уткнувшись лицом в ее колени… Или — нет! Она просто зашла сюда по делу, как и он сам. Ведь

Ключарев — секретарь райкома; ну что же здесь странного, если зашла?” Он смятенно впился глазами в

Антонину.

Она была бледна от бессонной ночи, но ее прямые темные брови лежали спокойно, как всегда, и губы

были строго сомкнуты, так что даже ему самому с трудом верилось, что он целовал их этой ночью.

Она подала ему руку и не сжала, а только чуть задержала свою в его ладони — одно мгновение! — но у

него уже бурно заколотилось сердце. Ему захотелось обнять ее, чтобы утвердить свою, причастность к ней

перед всеми. И он отступил на шаг, подальше от искушения.

Антонина тоже вернулась к своему месту, села, опершись подбородком на сложенные руки.

Да, у нее были очень черные ресницы, не мягкие, не загнутые, а прямые, как стрелы, и взгляд из-под них

чуть тлел…

Старичок-плановичок стал жаловаться опять чуть ли не от порога, но и Любиков уже не молчал. То, как

он легко и свободно отодвинул скрипучий стул, сел против Ключарева, положив на стол свои крупные руки,

безусловная доверчивость каждого жеста и интонаций, появившаяся у него внезапно и именно теперь, а не

несколько минут назад, в райисполкомовском кабинете, — все это неприятно царапнуло Якушонка.

Он находился в том смутном состоянии, когда сознание как бы раздваивается. Ведь он отлично знал, чем

и как заработано уважение Ключаревым, и, больше того, полностью разделял это уважение. И вдруг его

захлестывало мутной волной вздорной, обидчивой неприязни, желанием унизить, уличить в чем-то этого

человека, хотя бы перед Антониной.

— Я не хочу быть приказчиком в колхозе: прочел бумажку — отреагировал., получил директиву —

выполнил. Лучше уж тогда такой аппаратик изобрести! — обиженно гудел между тем Любиков.

— Ну, ну, — примирительно проговорил Ключарев.

Но Любикова он не перебивал: или ждал, чтобы тот выговорился в запальчивости, или что-то обдумывал

про себя.

— Да пойми же ты, смешной человек! Не может общий огромный план учитывать каждую бородавку,

равняться на каждую кочку на болоте. Тут никаких мозгов не хватит.

Старичок-плановичок для большей убедительности стукнул себя по темени, заросшему редким

цыплячьим пухом.

— А я вот не буду и яровую пшеницу сеять! — отрезал Любиков таким тоном, как говорят уличные

мальчишки: “Накось, выкуси!” — И ячмень не буду и яровую не буду. Да что, Федор Адрианович! Вы же сами

знаете, у нас по району только озимь хороша, что мы хлеб-то сами у себя крадем!

Старичок демонстративно заохал, призывая на голову взбунтовавшегося председателя колхоза все

госплановские громы. Даже Якушонок отвлекся от своих мыслей, напряженно следил за тем, как разрешится

этот спор.

— Сколько у тебя озимых по плану должно быть засеяно? — спросил, подумав, Ключарев.

Любиков ответил.

— А яровой?

Эту цифру подсказал плановик.

Ключарев взялся за карандаш.

— Так. А урожай? Только ты мне, Алексей, не говори по рекордным участкам. Давай наоборот:

наибольший показатель яровой и наименьший — озимой. Так. Красноречиво получается. Что скажете?

— Ничего не скажу, — отозвался старичок, — у нас в Городке одно красноречие, а за сто верст другое.

Если план подгонять под каждый район… да их, может, по Союзу тысячи!

— Значит, теряем тысячи тонн продуктов то на одном, то на другом, так, что ли? А главное, считаем это

нормальным!

— Не в один день и Москва строилась, — пробормотал присмиревший вдруг и погрустневший старичок.

— Вы — молодые люди. А я еще служил, как говорится в анкетах, с семнадцатого года. Не до деталей нам было

тогда. Надо было строить государство хоть начерно.

За этими словами гоже стояла своя правда уже отшумевшей, но правильной, полезной для родины

человеческой жизни. Все четверо — Антонина, Ключарев, Якушонок, Любиков — почувствовали это и иными,

внимательными глазами посмотрели на старика.

— Это верно, — сказал, наконец, секретарь райкома. — У каждого времени своя задача. Но сейчас, в

пятьдесят четвертом году, мы уже можем и обязаны вглядеться в детали, разобрать экономику Братичей и

Большан по отдельности. Как вы мыслите, товарищи?

— Да, — отозвался Якушонок, забыв о своей ревности.

— Так-то оно так, — вздохнул старичок. — Только не мы это с вами решаем, Федор Адрианович.

— Решаем не мы, но, если не возражаете, сделаем вот что: вы подготовьте вместе с Любиковым все

нужные материалы по району, по каждой культуре — и свои соображения тут же. Не пожалеем времени,

посидим над этим вопросом месяц-два. Мы считаемся, как известно, хорошим районом по области, Озерский —

плохим, а условия у нас одни и беды одинаковые. Вот и соберемся все вместе, посоветуемся. А потом напишем

коллективное письмо в ЦК. Мозгов хватит?

Старичок-плановичок торжественно поднялся, словно подчеркивая, что рядом с этим высоким словом

шутки неуместны, и старомодно поклонился Ключареву.

— Заверяю вас, что мы с Алексеем Тихоновичем оправдаем ваше доверие. Разрешите пока что идти,

товарищ секретарь райкома?

Они вышли. Якушонок медлил. Он упрямо следил, как Антонина, задумавшись, рассеянно трогает

исписанные листики бумаги — письмо, которое она читала с Ключаревым до их прихода. Конверт лежал рядом

на столе. Но кому письмо и чье, разобрать издали было невозможно.

— А ведь у меня по существу тот же самый вопрос, Федор Адрианович, — сказала вдруг Антонина. — Я