Гнев изгнанника

Я уверена, что эта маленькая компания пойдет на обед и проведет большую часть времени, обсуждая меня. У них наверняка есть целый арсенал ярких слов, чтобы описать меня – шлюха, сучка, избалованная девчонка, стерва, и этот список можно продолжать бесконечно.

Но я знаю без тени сомнения, что ни один из них не осмелится сказать мне это в лицо. И я не могу их в этом винить – я уже однажды заколола парня отверткой на Кладбище за то, что он схватил меня за задницу.

На их месте я бы тоже себя боялась.

От парковки до района Берсли рукой подать. Мои ботинки стучат по влажной зеленой лужайке Коммонса, когда я пересекаю ее.

Университет «Холлоу Хайтс».

«Мы призвали успех».

Эти слова высечены на камне, навсегда запечатлевшись под арочными воротами, ведущими в место, пропитанное историей и тяжелым ожиданием. «Холлоу Хайтс» не просто носит свой престиж – он им дышит.

Готические шпили пронзают небо, как иглы, а плющ цепляется за старинные стены, словно он тоже знает, что это место переживет само время.

Несмотря на удар по репутации, нанесенный ему много лет назад, ничто не может лишить его славы, которая пронизывает каждую скрипучую половую доску, каждый темный угол. Университет дышит тяжестью своего прошлого, каждый коридор шепчет секреты тех, кто ходил по этим залам задолго до меня.

Если прислушаться, можно почти услышать их – тихий шепот амбиций, предательства и обещаний, данных в темноте.

После того как тетя Лира стала деканом, «Холлоу Хайтс» стал более строгим, утонченным, выйдя за рамки своего наследия – обслуживания таких, как я, детей из богатых семей. Она заделала трещины, оставленные скандалами, и вернула университету репутацию, которая теперь не сводится к позолоченным залам и старым деньгам.

Я должна была полюбить это место.

И когда-то я его любила.

Но потом все изменилось. Я изменилась.

Когда мои ноги ступают по мягкому красному ковру, устилающему проходы между креслами театра, вокруг тихо. Моя мама прислонилась к сцене, в очках, и смотрит на бумагу в своих руках.

Ее светло-рыжие волосы рассыпались по плечам, губы сжаты, она черкнула что-то на листке перед собой.

Сэйдж Ван Дорен не только владелица бизнеса, но и председатель театрального отделения в «Холлоу Хайтс». Это ее королевство порядка и искусства, и она правит им безупречно.

Когда она приходит проверить, как идут дела, мы встречаемся с ней на обеде во время моей перемены. Так мы продолжаем традицию, которую начали, когда я училась в старшей школе.

В первый год обучения я, возможно, была причастна к небольшому вандализму в виде граффити, за что меня отстранили от занятий на один день. В свою защиту скажу, что Виктор Кинкейд, блять, заслужил, чтобы его шкафчик разрисовали краской.

Он и его друзья-пещерные люди пытались избить Рейна из-за какой-то девчонки. Они разбили ему глаз, но Рейн сломал им челюсть. Кажется, тогда же Эзра сломал палец.

В любом случае, после того, как я рассказала ей об этом, она предложила нам вместе пообедать.

Так что несколько раз в месяц мы обедаем вместе.

— Пожалуйста, скажи мне, что в этом бумажном пакете бургер с дополнительными огурчиками и без лука, — умоляю я, опускаясь на одно из кресел в первом ряду, бархат которого поглощает мое тело.

— А что такое? Ты проголодалась? — мама отрывает глаза от бумаг и поднимает вверх идеально ухоженные брови.

Я открываю рот, чтобы оправдаться, но она быстро перебивает меня игривой улыбкой.

— Не отрицай это. От тебя пахнет как после концерта «Grateful Dead».

Да, я определенно должна была взять больше салфеток для сушки белья перед тем, как курить.

Совет от профессионала: если у вас запланирован обед с мамой, и вы не хотите пахнуть как скунс, потрите одежду салфетками для сушки белья. Работает безотказно.

— Исправит ли это ситуацию, если я скажу, что у меня сегодня больше нет занятий?

— Нет, — отвечает она резко, протягивая мне пакет с едой. — Твое наказание – дождаться, пока Рейн закончит тренировку по футболу и подвезет тебя домой. А теперь отдай мне ключи.

— Мааам, — стону я, думая о том, что мне придется тащиться на тренировку по футболу.

— Не мамкой мне, — она улыбается, слегка хихикая. — Ты можешь курить дома, где я знаю, что ты в безопасности. Ты же знаешь.

— Да, да, я поняла, — бормочу я, доставая из сумки ключи и бросая их ей, наблюдая, как она ловко их ловит.

Я слишком под кайфом, чтобы спорить с ней, поэтому просто достаю из пакета еду, пока она начинает есть, и спрашиваю, смотрела ли она последнюю серию нашего любимого реалити-шоу.

В конце концов я все-таки интересуюсь, как дела в театре, и тут она начинает свою болтовню. Дело в том, что моя мама начинает болтать без умолку, когда речь заходит о чем-то, что ей нравится.

А я, к сожалению, не овладела способностью моего отца впитывать всю информацию, которая вырывается из ее уст, когда она говорит так быстро. Возможно, это больше связано с тем, что я никогда по-настоящему не понимала и не любила искусство.

То, как люди жаждут метафор. Как они извлекают смысл из повседневного, выделяют эмоции и превращают их в стихи, мазки кистью по холсту или образы персонажей на сцене. Я не вижу мир в оттенках чувств.

Я вижу его в данных. Правилах. Логике. В том, что можно разложить на цифры и процессы, когда точно знаешь, где ты находишься. В уравнениях, которые будут верны, какой бы хаотичной ни была жизнь.

Искусство, с другой стороны, кажется самим хаосом. Никаких границ, никакого контроля – только сырые, непредсказуемые эмоции, выплескивающиеся на холст или в слова. Это беспорядок. И, возможно, поэтому я его не понимаю. Поэтому я так цепляюсь за вещи, которые могу измерить. За вещи, которые могу контролировать.

Потому что противоположное меня пугает.

Несмотря на все это, я, блять, обожаю смотреть на маму, когда она находится в своей стихии.

— Я тебе надоела, или ты отключилась, когда я говорила о «Гамлете» для осеннего шоу?

Ее голос прорезает туман, я моргаю и снова сосредотачиваюсь на улыбке на ее лице. Потускневшие бархатные занавески за ее спиной контрастируют с насыщенным красным цветом ее блузки, но почему-то это смотрится гармонично.

Сэйдж Ван Дорен – сила природы. Не из-за ее богатства или успеха, хотя у нее и того, и другого в избытке. Это нечто большее. В воздухе вокруг нее витает какая-то напряженность. Это дает ей возможность господствовать в любой комнате, в которую она входит, не повышая голоса. Она из тех женщин, которые не оставляют вам выбора, кроме как уважать их.