Гнев изгнанника

Чувство, что, возможно, была причина, по которой эта ужасная, гадкая, отвратительная вещь случилась со мной, а не с кем-то другим.

Я начала замечать различия во всем. Рейн с его вспыльчивым характером, который был похож на характер папы. Нос и веснушки Энди, идентичные маминым.

А потом я.

Другие глаза, другие волосы, другие гены.

Я не Ван Дорен по крови, и сколько бы раз я ни красила свои натуральные светлые волосы в рыжий цвет, я никогда не смогу избавиться от этого груза.

— Ты жалеешь? — начинаю я, ненавидя себя за то, что сказала это вслух, и напоминая себе, что никогда больше не буду курить перед обедом с мамой.

Мама смотрит на меня терпеливым, непоколебимым взглядом, которым она всегда смотрит на меня, прежде чем мягко спросить:

— Жалею о чем?

Я делаю вдох, слова застревают в горле.

— О том, что удочерила меня. Знаю, что я не такая, какой ты меня представляла. Я не виню тебя, если ты…

— Ты знаешь, почему я назвала тебя Серафиной? — она перебывает меня, не меняя выражения лица. В ее глазах нет обиды, нет шока, только твердость, когда она спускается со сцены и идет к стулу рядом со мной.

— Нет?

— Это значит «огонь».

Мама садится, наклоняет голову, смотрит на меня и мягко проводит кончиком пальца по переносице.

— Мы были напуганы. У нас только что родился Рейн, и я уже боялась, что не смогу стать хорошей матерью для одного ребенка. А тут вдруг их стало двое, — улыбка расцветает на ее красных губах, глаза затуманиваются воспоминаниями. — Но когда твой отец увидел тебя? Когда я видела, как он отказывался оставлять тебя? Весь страх улетучился, и я поняла, что ты наша. Я назвала тебя Серафина, потому что имя твоего отца означает «дым».

Где дым, там и огонь.

Я ненавижу плакать. Ненавижу всем своим существом. Это заставляет меня чувствовать себя слабой, уязвимой, как будто мое сердце выставлено на всеобщее обозрение.

Я годами строила стены, кирпич за кирпичом, чтобы скрыть всю свою уязвимость.

Но сейчас, когда она говорит, эти стены немного сдвигаются, и я чувствую, как слезы жгут глаза. А самое страшное? Я даже не могу злиться на нее за то, что она заставляет меня так себя чувствовать, потому что все, что я чувствую, – это любовь.

— Ты именно такая, как мы и думали, — бормочет она, заправляя прядь волос за мое ухо. — Наша дочь. И ничто этого не изменит.

— Даже если я ненавижу Шекспира? — возражаю я, приподнимая бровь и быстро вытирая слезы с щек.

Она откидывает голову назад и смеется, покачав головой:

— Даже тогда.

Перед прощанием она обнимает меня, сжимая чуть сильнее, чем обычно.

Ее прощальные слова напоминают мне, почему кровь никогда не определяла и не будет определять, кто моя семья.

— Я знаю, что на твоих плечах лежит тяжелое бремя. Я вижу это. Когда ты будешь готова, я буду рядом, малышка. Я достаточно сильна, чтобы помочь тебе нести его, всегда.

Глава 15

Истина

Джуд

13 сентября

Я серьезно начинаю сомневаться, почему я поставил свои моральные принципы выше того, чтобы бросить Серафину Ван Дорен на верную гибель, когда у меня была такая возможность.

Я стою и снова рассматриваю ее творение. Как будто пищевой пленки в первый раз ей было недостаточно, она взялась за красную акриловую краску. От капота до заднего стекла – повсюду слова, глупые сердечки с крыльями… Я даже заметил член на пассажирской двери.

Фи не торопясь покрыла краской каждый сантиметр открытой поверхности машины, которую я собирал годами.

С «Холлоу Хайтс» и домом Ван Доренов я еще как-то справлюсь, но с этим? Я даже подумывал вернуться в кампус и вытащить ее оттуда за горло.

Я бросаю губку в ведро с мыльной водой, которая окрасилась в цвет волос Фи.

— Черт. Что произошло?

Я сжал челюсти, оглянувшись через плечо на Эзру Колдуэлла.

Он поставил рядом со мной еще одно ведро с чистой водой, ухмыляясь и качая головой. Жирные пятна на кончиках его пальцев ползли по рукам, исчезая под рукавом его поношенной футболки с принтом.

Эзра – идеальное сочетание высокомерной наглости и безразличного равнодушия, он бросает вызов всему миру, но при этом абсолютно не заботится о том, как тот отреагирует.

— Мое существование, — бормочу я, глядя на чистую воду и кивая ему. — Спасибо.

Я думал, что моей небольшой угрозы будет достаточно, чтобы она отстала. Наивно, судя по тому, как она меня избегала, я думал, что мы заключили молчаливое перемирие.

К сожалению, эта лисица лишь притаилась, ожидая подходящего момента для нападения.

Мало того, что она снова испортила мою машину, она еще и решила украсить каждую сигарету в моей пачке различными надписями.

Иди к черту :)

Отсоси.

Рак убивает.

Положительным моментом, если он вообще был, было то, что я наконец отремонтировал свой байк, так что если я не смогу отмыть эту дрянь в течение следующего часа, я оставлю машину здесь, чтобы завтра решить эту проблему.

— Не за что. Подумал, тебе оно не помешает, чтобы отмыть «Преклонись, сукин сын» с лобового стекла, — он кусает внутреннюю сторону щеки, стараясь не рассмеяться. — Фи многое умеет, но тонкость никогда не была ее сильной стороной.

Я фыркаю, проводя мокрой тряпкой по капоту машины, стирая ее прекрасное, блять, произведение искусства.

— Не сомневаюсь.

Гараж «Инферно» – это грязный, захудалый рай. Стены покрыты граффити, старые плакаты облезают, а над рабочими столами, заваленными инструментами, жужжат неоновые вывески.

В этом хаосе, в том, что здесь все немного поломано, есть что-то утешительное. Это кажется честным, знакомым, в отличие от всего остального в Пондероза Спрингс.