Год активного солнца

Кто-то дал длинный сигнал. К нему присоединился другой, потом третий. Через какое-то мгновение вся площадь потонула в реве сотен автомобильных клаксонов.

Вновь взревела сирена, на этот раз совсем близко, в каких-нибудь двадцати метрах. Автомобильные гудки постепенно ослабели, а потом и вовсе прекратились. Передний троллейбус сдвинулся с места.

Милицейские свистки заметно участились. А вот и сами постовые. Троллейбус упрямо ползет вперед. Неожиданно тронулась колонна слева от меня. Тронулась едва заметно, ползком, скорость не больше двух-трех километров в час. Я слышу надсадный рев моторов. Двигатели, измученные первой скоростью, жалко хрипят и испускают сизый дым. От выхлопных газов мутит. Я лихорадочно поднимаю стекла вверх, но в салоне такое пекло, что я снова опускаю их. Я высовываю руку наружу и чувствую, как она погружается в раскаленную сжиженную массу воздуха.

Колонна слева неуклонно ползет вперед. Остальные машины по-прежнему не двигаются с места.

В зеркальце я приметил похоронную процессию с милицейской машиной впереди.

Я вздрагиваю. И без того тяжелое сердце болезненно сжалось.

Может, и нашей колонне повезет, в конце концов! Бигели троллейбуса виднеются уже далеко впереди, но, увы, они вновь окаменели. И автобусы стоят без движения.

Сирена завыла над самым ухом. Колонна слева опять застыла на месте.

Я смотрю в зеркальце. Грузовик с опущенными бортами задрапирован в черный бархат. У гроба стоят ребята. Самого гроба не видно. Неприятное предчувствие захлестнуло меня: а вдруг покойник — ребенок?

В последние годы лишь смерть детей тяжело действует на меня.

Колонна слева вновь пришла в движение. Милицейская машина ушла далеко вперед. Катафалка в зеркальце уже не видно Вот-вот он поравняется со мной. Я упорно смотрю в противоположную сторону: авось проскочит мимо. Не испытываю ни малейшего желания увидеть покойника.

Неожиданно на меня упала тень. Я понял, что катафалк прошел рядом. Вскоре солнце вновь обрушилось на машину. Некоторое время я продолжаю смотреть вправо, ожидая, что катафалк окончательно минует меня, но, не удержавшись, я все же посмотрел влево. Катафалк отъехал на каких-нибудь четыре метра, и колонна дружно затормозила. Теперь рядом со мной оказалась машина с близкими покойника. На заднем сиденье «Волги» сидят три женщины, а не переднем водитель и видный мужчина средних лет. Я невольно перевожу взгляд на катафалк. Над гробом возвышаются четверо разомлевших от жары юношей. Они поминутно вытирают платками лицо и шею и с нетерпением ждут, когда колонна двинется. Но все без толку. И встречный поток машин застрял без всякой надежды на продвижение.

Мне хорошо видны седые волосы покойника. Слава богу, что предчувствие мое не сбылось. Я вновь поворачиваю голову в сторону близких покойного. Неизвестно, что больше угнетает их — горе или жара.

И опять я гляжу вправо. Очкарик немного продвинулся вперед. Теперь рядом со мной оказалась «Волга», по всему видать — государственная. Невыразительное лицо водителя изумило меня. На нем ни следа переживаний. А может, он просто обалдел от нервотрепки? Или попросту свыкся с подобными ситуациями, ставшими для него нормой жизни?

С новой силой взвыла сирена. Трели милицейских свистков не утихают.

Колонна слева задвигалась.

Жалко мотается в гробу голова покойника.

В голову приходит банальнейшая мысль — основа основ кладбищенской философии — такова наша жизнь! И колонна медленно, но неуклонно ползет вперед. На этот раз со мной поравнялся автобус, полный народу. В открытом окне виднеются распаренные от жары потные лица.

Кто-то кивает мне.

Не могу разобрать, кому предназначено приветствие, но на всякий случай киваю в ответ. Автобус ушел вперед, и мое приветствие повисает в воздухе.

Кто бы это мог быть?

А может, он поздоровался не со мной?

А вот и троллейбус прибавил ходу. Из-под бигелей посыпались голубые искры.

В конце концов тронулась и наша колонна. Я то догоняю, то обгоняю автобус. Поравнявшись с ним, я стараюсь разглядеть лицо знакомого, но никто даже не смотрит в мою сторону.

«Нет, он наверняка здоровался не со мной», — думаю я.

Движение вновь застопорилось. Автобус обогнал меня метров на десять.

Через некоторое время я вновь поравнялся с автобусом.

Теперь я отчетливо вижу лицо мужчины, кивнувшего мне. Он не смотрит в мою сторону, хотя прекрасно чувствует мой испытующий взгляд. Об улыбке и говорить не приходится: в такой ситуации это исключено.

«Он определенно спутал меня с кем-то и теперь, удостоверившись в ошибке, старается не смотреть в мою сторону».

Эта мысль показалась мне наиболее правдоподобной, и я начисто выкинул из головы и приветствие незнакомца, и сам факт его существования.

Уже движется и третья колонна. Теперь я нахожусь возле здания телестудии.

Две стальные реки текут в противоположные стороны. Асфальт так и пышет жаром, выхлопные газы поднимаются вверх. Горячая пелена воздуха колышется, словно занавес. Резкость пропадает. Контуры машин, автобусов, троллейбусов, деревьев и электрических столбов размываются и ломаются, как телевизионные изображения на экране телевизоров при разряде молнии.

И вновь остановка.

Я уже потерял им счет.

Смотрю вправо. Опять вплотную ко мне прижалась машина с очкариком. Но на сей раз он показался мне гораздо моложе, не больше сорока семи — сорока восьми лет. В моем сознании пятидесятилетний рубеж — водораздел между молодостью и старостью. Очкарик не похож на человека, переступившего этот критический возраст.

Очкарик снова оторвался от меня. И вновь со мной поравнялась государственная «Волга» с бесстрастнолицым шофером. Вот и сейчас я не вижу ни тени тревоги на его лице. Видно, его донимает жара, и ничего больше. Нервы его расслаблены, а мозг отключен. Разве что одна завалящая мыслишка проползет лениво по клеточкам мозга и тут же заглохнет, как мотор в пробке.

Наша колонна двинулась, и как будто чуть побыстрее. Можно ехать на второй скорости. И, слава богу, не слышно напряженного рокота моторов, задыхающихся на малых оборотах.

Я еще раз нагнал катафалк, еще раз болезненно сжалось сердце при виде седой головы, жалко мотающейся в гробу. Даю газ, и всё уже позади. Я рукавом вытер струйки пота на лбу.

А вот наконец и площадь перед Дворцом спорта.

Здесь движение делится на два потока. На третьей скорости я сворачиваю на Пекинскую улицу. Теперь можно и расслабиться. Воздух в салоне машины тоже пришел в движение. Все ничего, но рубашка, прилипшая к телу, не дает мне покою. Я слегка отстраняюсь от сиденья, чтобы разгоряченное тело продуло слабым ветерком. Выехал на улицу Павлова и даже не заметил, как оказался в ее конце, там, где она вливается в проспект Важа Пшавела.

Я пришел в себя лишь у памятника Важа Пшавела и стал с удивлением себя спрашивать: с какой это стати я вдруг свернул вправо?

«Куда я еду?»

Только сейчас я осознал, что направляюсь к дому своего сводного брата.

«Каким образом? Почему? Зачем?»

Я ведь собирался в Дигоми к Дато.

И вдруг понял, что совершенно не был расположен к разговору с Дато. Дело, за которым я собирался к Дато, можно прекрасно сделать и завтра.

Я тщетно стараюсь вспомнить момент, когда я отбросил намерение поехать к Дато.