Год Змея
Шрифт:
— Здравствуй, — Рацлава вскинула белое лицо, когда услышала её шаги. И попыталась улыбнуться.
Совьон встала сбоку и наклонилась, почти касаясь подбородком её макушки.
— Ответь мне, драконья невеста. Я знаю, что певцы камня умеют не только разрушать, но и строить. Подчиняя волю, и ранить душу, и лечить её. Но способны ли они исцелять тело?
Рацлава отвернулась и пусто взглянула на плещущееся утреннее озеро.
— Моя наставница умела. Её песня могла крошить кость, а могла и срастить её заново.
— Она научила тебя этому?
Рацлава рассмеялась и подняла пальцы в незаживающих порезах — рукав платья соскользнул с покрывала.
— Я всему учусь сама.
Ты не хуже меня знаешь, что я самозванка.
— Та Ёхо умирает, —
Ноздри Рацлавы расширились, как у шакала, почуявшего кровь. Ей хотелось играть, так хотелось — но одновременно её лицо стало растерянным.
— Я никогда не пробовала раньше. Не уверена, что смогу.
Совьон поняла, что девушка уже думала об этом. Но пересилил страх неудачи — что, если Та Ёхо погибнет, а её свирель опять прикажут сломать?
— Значит, попробуешь теперь, — спокойно произнесла Совьон и, сжав ладонь Рацлавы, осторожно подняла девушку на ноги. Всколыхнулась ткань её рукавов — длинных-длинных, как у колдуний из сказок. — Ну же, идём.
От предвкушения у Рацлавы защекотало в горле.
========== Топор со стола V ==========
В этот раз ночь была звёздная. Боги растянули мерцающее кружево над бурлящим северным морем: волны, тёмно-синие с зеленоватым, выбрасывали вверх столпы пены. Бархатные языки накатывали на скалу, нерушимую и огромную, легко подбрасывали корабль чужаков — Пхубу до последнего надеялась, что его отнесёт к каменным грядам и расколет на части. Но не сбылось. Лишь трепетали складки спущенных парусов, и вода, шипя и пузырясь, разливалась по палубе. А скала, в которую врастал Длинный дом, возвышалась над беспокойным морем — грозная и одинокая твердыня. Казалось, мир вокруг рушился, и клокотал, и кипел. В чёрном небе сияли звёзды, норовя сорваться в пучину — прямо в объятия шершаво-солёного шторма.
Деревянная часть Длинного дома скрипела, как снасти старого драккара; в каменных залах гуляло эхо. Пхубу шла по одному из коридоров, придерживая сальную свечу — из окон лился серебряный свет. Женщина уже скинула тяжёлые меха, оставшись в ночном платье, и вынула костяные заколки, распустив волосы. Она была боса, но, казалось, не чувствовала холода. То и дело Пхубу поглядывала в окна: какая была страшная ночь, какая тревожная и яркая. Сегодня звёзды непременно сорвутся в море — и, остыв, превратятся в жемчуг.
Когда-то Тхигме приносил жемчуга — он дарил их не Пхубу, а женщинам, что были до неё. Перламутровые бусины, тысячелетиями лежавшие на холодном дне. Пхубу их не любила. Она считала, что в жемчужных нитях отпечатались судьбы других хозяек Длинного дома: некоторые из них оставались с Тхигме до своей старости, а некоторые уставали и возвращались в родное племя — господин никого не держал. Но неизменно находились новые девушки, желающие помогать ему, и жить с ним, и ждать, когда он снова вернётся в человеческое тело и схоронит драконью кожу за скалой. Пхубу знала, что в конце концов лица всех хозяек Длинного дома слились для Тхигме в одно — он перестал запоминать их, чтобы не привязываться. Время для него текло совсем иначе, чем для смертных женщин.
Об этом Пхубу предупреждала старая дочь шамана — та, что подарила ей гребень с вырезанным крылатым змеем. Много лет назад она тоже ушла из племени вслед за Тхигме, но вернулась раньше, чем её голова успела поседеть.
«Ты, как и я, задумала большую глупость, — говорила она Пхубу. — Тебе никогда не узнать его любви. Годы ожидания и леденящая пустота — вот что ждёт тебя, девочка, и это тяжёлая ноша».
В восемнадцать зим племя не считало её девочкой. Пхубу сама решала, в чьём доме ей оставаться, кому готовить пищу и с кем делить постель, и она заботилась о Тхигме не для того, чтобы заслужить его любовь. Господин никогда не говорил об этом, но ему было непросто жить в одиночестве — кто натопит комнаты, и сошьёт одежду для человеческого тела, и поможет залатать драконье крыло, лопнувшее в буране? Кто соберёт травы за грядой и приготовит отвар, способный сдержать кровавый кашель? Тринадцать
лет Пхубу помогала Тхигме. Ждала его, когда он улетал, — терпеливо, безропотно — и была счастлива. День за днём она могла облегчать существование мужчины, которого любила. Боги позволили ей смотреть на него, касаться его — и если спустя годы Тхигме не вспомнит ни её лицо, ни имя, так тому и быть.Но сейчас Пхубу шла по коридорам — древесина тревожно скрипела. В небе пылали звёзды, и мелко трепетал огонёк сальной свечи. Пхубу чувствовала, что эта ночь — последняя. Если Тхигме захотел уехать, кто сумел бы ему отказать? Осанка господина, его вкрадчивый голос и строгий и мудрый взгляд. Не имело значения, был предводитель чужаков умен или глуп, — Тхигме, конечно, смог убедить его, и поэтому уплывал завтра утром.
Пхубу знала, что так суждено. Но её душило чувство вины: она привела незнакомцев, и по лицу главного из них — юноши с буграми чудовищных ожогов — Тхигме прочёл, что Молунцзе проснулся. Ненависть Пхубу была не слабее её любви — казалось, она была готова убить не только больного чужака, но и самого Молунцзе, притаившегося в недрах одной из южных гор. Хоть бы Тхигме не уезжал, хоть бы остался здесь, и пусть все княжества плавятся под огнём его брата. Лишь бы посреди бурлящего моря стояла нерушимая скала и звёздное кружево огибало крышу Длинного дома. Но скрепя сердце Пхубу понимала: нельзя. И если кто-то и способен одолеть Молунцзе, то это Тхигме.
Свободной от свечи рукой Пхубу утёрла выступившие злые слёзы. Раньше, тысячелетия назад, каждый из племени айхов был оборотнем — жаль, что сейчас люди измельчали и дар вскипал в немногих. Если бы Пхубу могла, она бы отказалась от человеческого обличья. Она стала бы птицей, чтобы вечно лететь за Тхигме. Чтобы ютиться в его ногах, когда он будет спать, и не смыкать глаз-бусин, проверяя, не подойдёт ли к нему враг. Пхубу бы отреклась от своей живой души, превратившись в верный кинжал или политый кровью щербатый щит, который бы держала рука Тхигме. Если бы только позволили, если бы только ей позволили — но нет.
Когда Пхубу зашла в комнату, её глаза были сухи.
Господин, конечно, не спал. Он стоял в мягком синеватом мраке — у потолка постукивали обереги, шелестели тесьмы и травы, отгоняющие дурные сны. Пхубу оставила свечу у порога и шагнула к Тхигме — трещали доски, рокот отбивался о камень стен. Женщина почти уткнулась носом в его спину, сдерживая в горле не то рык, не то плач.
— Зря ты отказалась, — тихо сказал Тхигме, оборачиваясь. — Твоим братьям следовало забрать тебя в племя.
Вчера он предложил это впервые, и Пхубу обожгло. Она помнила братьев юными и крепкими, но и их сил не хватило бы, чтобы увезти её отсюда. Нет, Пхубу останется здесь и будет сторожить Длинный дом, пока морские ветра не выбьют борозды морщин на её коже. Пока солёные брызги волн не выжгут ей глаза, смотрящие на юг, и пока чёрная краска не вытечет из волос, оставив снежную белизну.
Неужели Тхигме ждал другого?
Любил ли тебя кто-то так же, как я?
Её пальцы вцепились ему в плечи — Пхубу не могла произнести ни слова. Только смотрела, как в рассеянном свете блестели седые пряди Тхигме. Снаружи шипел шторм — лютуя, он надеялся сбить их скалу; в комнате же подрагивали амулеты, и на сквозняке почти уютно шелестели покрывала на ложе. Пхубу даже не хотела ничего говорить: всё было бессмысленно. Лишь вытянулась и поцеловала мужчину в висок, сплетая его пальцы со своими.
Тхигме медленно отстранился, но посмотрел на Пхубу так, будто впервые увидел именно её. Не призрак женщин, занимавших её место раньше. Не свою молодую княгиню, которую вместе с их сыном сжёг Молунцзе. Пхубу хотела родить господину сына, но если бы она могла иметь детей, Тхигме никогда бы не позволил ей жить с ним.
Его молодой жене, говорили, до сих пор принадлежало его сердце, и человеческое, и драконье. Всё, что делала Пхубу, было ради Тхигме, а не ради его признаний. И она бы уступила его женщине, с которой он был бы счастлив. Но это не мешало ей до дрожи не любить мёртвую княгиню.