Год Змея

— Я — да, — Хьялма сделал жест рукой и обхватил подбородок пальцами. — А ты — не я. Взгляни на Ярхо: он не князь, а воин, притом великий. И Ярхо ли не знает, что мой путь ему ни по душе и ни по плечу? Так же, как мне — его.

— Я честолюбив, — напомнил Сармат. — И невидимый княжеский венец жжёт мне лоб.

— Да, — согласился Хьялма. — Поэтому пока оставайся в Кринице. А как разберёшься с её укладом и своими желаниями, как почувствуешь, что этот княжеский терем для тебя слишком тесен, приходи ко мне.

Хьялма был последним человеком, у которого Сармат вздумал бы что-то просить. Его не привлекали осколки чужих владений. Иное дело — Халлегат и все Княжьи горы, распростёршиеся от северных фьордов до кровавого Гурата. Сармат с грустью взглянул на карминное вино в чарке и на гроздья рябины, лежащие на блюде, к которому не прикасался никто из них. Надо было найти мать и успокоить — она, наверное, страшно перепугалась, когда Хьялма вернулся раньше срока.

— Сармат, — тон брата стал ещё холоднее. Кольцо его княжеского перстня блеснуло багровым в серебре. — Ты буен, но неглуп. Захочешь ли стать мне врагом?

Их знамя, вино и рябина, старинный перстень. Всё — красное, красное, красное.

— Ну полно, братец, — улыбнулся мягче, чем прежде. Оба клыка ещё были на месте. — Видят боги, я люблю тебя.

Хьялма медленно подался вперёд — в его зрачках блекнул свет лампад.

— Да сохранят меня эти боги от твоей любви.

Красное, красное, красное.

Хьялма был последним человеком, у которого Сармат вздумал бы что-то просить.

***

— Пожалуйс-ста. — Кровь пузырилась в горле, толчками выливалась изо рта. — Молю, Хьялма, пожалуйс-ста.

На месте выбитого зуба зияла брешь.

У исполинских Криницких ворот, деревянных, с вырезанными конницами и степными чудовищами — отголосок былого величия — завершилась первая веха восстания Сармата. Рати Хьялмы и двух его братьев загнали мятежника в город, и Криница не выдержала долгой осады. А в единственном поединке с Хьялмой Сармат проиграл. И позже вся мощь дракона, хранившего несметные сокровища в недрах горы, не смогла вычеркнуть память об этом.

Скрюченные окровавленные пальцы цеплялись за ноги Хьялмы.

— Пожалуйс-ста, пожалуйс-ста. Пощ-щади.

Сармат стоял на коленях, и на его грязных щеках остывали дорожки слёз. Спутанные рдяно-рыжие волосы, рана в боку и беспомощно переломанная тукерская сабля. Вскинув голову, Сармат смотрел в лицо брату — и он запомнил то зрелище на всю жизнь. Глаза — синие и ледяные, чудовищные. В них, словно в буре, заходились ненависть и презрение.

Княжеские полотнища рвались в небо. Щерились распахнутые Криницкие ворота, поля задыхались в дыме от подожжённых стрел.

— Пожалуйс-ста.

Об этом же молила мать. Об этом, говорили люди, просил и ослеплённый Ингол, умирая от голода в подземельях крепости Сармата.

— Смерть от меча — лёгкая смерть, — дышал медленно, чтобы не проснулся кашель. — Ты её недостоин.

Сколько раз он жалел об этом позже — не перечесть.

Хьялма грубо отпихнул Сармата ногой, а тот, зарыдав, зарылся пальцами в чёрную землю, и хлопья сажи медленно опускались на его спину, будто снег в княжеском саду.

========== Хмелевый князь V ==========

Последняя часть пути началась дурно: утром Та Ёхо не оказалось в шатре женщин. Позже Совьон нашла её в прилеске у реки и вынесла к каравану — айха цеплялась за её шею и волочила босые ноги по земле. Лицо Та Ёхо было залито потом, а бедро — распорото до мяса.

— Зверь, — коротко объяснила Совьон, пока бесчувственную девушку укладывали в повозку к драконьей невесте. — Кто знает, что за твари водятся в этих лесах.

Тойву, нахмурившись, спросил, видела ли Совьон чьи-то следы. Нет, покачала головой женщина: видимо, зверь шёл берегом и речная вода смыла всё к рассвету. Бесполезно его искать — глубинно-синие глаза воительницы остановились на Оркки Лисе. Совьон смотрела на мужчину дольше, чем следовало, и Лутый, топчась у телег и глядя на блестящие в траве капли крови Та Ёхо, чувствовал, как язык прилипал к гортани.

Можно уже было сложить два и два.

Тойву говорил, что теперь не стоит бродить в одиночку, — остальные молчали. Деревья качались над дорогой, и птицы пели невесело — что за сила толкнула Та Ёхо идти ночью в прилесок в одной рубахе? Что за когти или зубы её покалечили? Почему лицо у Оркки Лиса стало, словно у покойника, мертвенно-восковое? Его глаза помутнели, а руки тряслись так, что не могли удержать поводья. Но больше Тойву ничего не сказал. И ничего не сказала Совьон — значит, никому не следовало задавать вопросов.

И отряд продолжил путь, двигаясь на юго-восток по Плато Предателя. Травы становились всё гуще, и ветра гуляли над равнинами — впервые дохнуло теплом. Слоистый уступ плато напоминал поросший срез оникса, внизу бежала полноводная река. У горизонта поднимались настоящие леса — густые, непроходимые.

— Никогда не слышал, чтобы на Плато Предателя обитали кровожадные звери, — сейчас Лутый был единственным, кто мог развеселить угрюмый отряд. Он ли не знал, что Та Ёхо ранило не животное? — Кто угодно, но не они.

— Разбойники, — выплюнул Корноухий, откидывая за шею чуть вьющуюся жидковато-каштановую прядь. Мужчина хлопнул коня по боку, добавив: — И мереки.

— Кто? — переспросили. Но тихо, хотя и заинтересованно — слова не долетали до головы отряда, где ехал Тойву со своими ближайшими соратниками.

— Это не ко мне, — Корноухий провёл языком по зубам, — это к Лутому. Мереки — его маленькие слепки.

— Полно врать, — юноша улыбнулся, пристраиваясь к последней телеге. Он обвёл глазами лица молодых воинов, удостоверившись, что его слушал даже Скали, прячущий лицо в тёмном капюшоне, — все люди Оркки Лиса, до сих пор державшегося обособленно. Оркки замыкал караван, и Лутый не смел тревожить его одиночество.

Мереки, говорил Лутый, это злые духи, обитающие в южных топях у подножия Костяного хребта. Юркие пакостники — настигая отряд, мереки стреножили лошадей, рвали палатки и крали вещи, стремясь рассорить путешественников между собой.

— Они приходят душными ночами и никогда не нападают в открытую, — Лутый коротко втянул воздух через нос. — Мереки оставляют за собой вереницу мелких неприятностей, но порой их нашествие обращается страшным горем.

Они сеяли ругань и смуту — воины не одного отряда, схлестнувшись, поубивали друг друга после стараний мереков. Недобрые шутки сбивали караваны с пути и увлекали людей в трясины.