Годы решений

Очевидное, часто игнорируемое сходство с большевистской Россией — тот же бесконечный ландшафт, исключающий любое успешное нападение противника и, тем самым, подлинное переживание национальной угрозы. Таким образом, государство становится ненужным, но вследствие этого становится невозможным и подлинно политическое мышление. Жизнь организована чисто экономически, что исключает глубину в той мере, в какой отсутствует элемент действительной исторической трагики, великой судьбы, которая веками углубляла и воспитывала души европейских народов. Религия, первоначально — строгий пуританизм, превратилась в способ обязательного развлечения, а война стала новой разновидностью спорта. Еще одно сходство — диктатура общественного мнения, будь то партийная или общественная, которая вмешивается во все, что в Европе является личным делом: флирт и посещение церкви, обувь и косметику, модные танцы и романы, мышление, питание и удовольствия. Все одинаково для всех. Существует некий нормированный тип американца — и, прежде всего, американки — с определенным телосложением, одеждой и душой, и тот, кто осмеливается выступать против него, кто открыто его критикует, тот подвергается всеобщему презрению, как в Нью-Йорке, так и в Москве. И, наконец, в Соединенных Штатах Америки существует почти русская форма государственного социализма или государственного капитализма, представленная массой трестов, которые подобно русским хозяйственным управлениям вплоть до деталей планируют и руководят производством и сбытом продукции. Они являются подлинными хозяевами страны как здесь, так и там. Это фаустовская воля к власти, но пересаженная из органически созревшего в бездушно механическое. Долларовый империализм, что распространяется по всей Америке до Сантьяго и Буэнос-Айреса и повсюду пытается разрушить, вытеснить европейскую и, прежде всего, английскую экономику, своим подчинением политической власти экономическим тенденциям напоминает империализм большевистский, чей лозунг: «Азия — азиатам» соответствует по существу современному пониманию доктрины Монро [118] для Латинской Америки: вся Америка работает на экономическую мощь Соединенных Штатов. В этом и заключается смысл основания «независимых» республик, таких как Куба и Панама, вторжения в Никарагуа и свержения с помощью силы доллара неугодных президентов до самого Юга.

Но безгосударственная и беззаконная «свобода» чисто экономически устроенной жизни имеет свою оборотную сторону. Благодаря ей возникла морская держава, которая становится сильнее Англии и уже господствует на двух океанах. Появились колониальные владения: Филиппины, Гавайи, Вест-Индские острова. Ввиду экономических интересов и благодаря английской пропаганде Соединенные Штаты все глубже втягивались в Первую мировую войну — вплоть до военного участия в ней. Тем самым они стали лидером мировой политики, знают ли и хотят ли они этого или нет, и теперь в своей внутренней и внешней политике должны учиться думать и действовать по-государственному или же вовсе исчезнуть в своей сегодняшней форме. Назад возврата больше нет. Справится ли «янки» с этой трудной задачей? Представляет ли он собой неуничтожимый образ жизни или только моду на телесную, духовную и душевную одежду? Но сколько жителей этой страны внутренне вообще не относятся к господствующему англосаксонскому типу? Даже если отбросить негров, в страну в течение 20 лет перед войной въехало лишь небольшое число немцев, англичан и скандинавов, зато 15 миллионов поляков, русских, славян из балканских стран, восточных евреев, греков, жителей Передней Азии, испанцев и итальянцев. Большей частью они не влились в американскую культуру и образуют чужеродный, инакомыслящий и очень плодовитый пролетариат с духовным центром тяжести в Чикаго. Они также хотят беззаконной вольной экономической борьбы, но понимают ее иначе.

Разумеется, коммунистической партии не существует. Ее, как организации, участвующей в выборах, не было и в царской империи. Но в Соединенных Штатах, как и в России, существует могущественный мир подполья, почти по Достоевскому, со своими собственными целями, методами разложения и обогащения, который в результате обычной коррупции органов управления и безопасности проник в наиболее состоятельные слои общества. Прежде всего, за счет контрабанды алкоголя, приведшей к крайней политической и социальной деморализации. Он включает в себя как преступный мир, так и тайные организации типа Ку-Клукс-Клана [119]. Он охватывает негров и китайцев, равно как и оторванных от своих корней представителей всех европейских племен и рас, располагая весьма действенными, отчасти уже устаревшими организациями типа итальянской каморры [120], испанской герильи [121] и русских нигилистов до и чекистов после 1917 года. Линчевание, захват заложников и покушения, убийства, разбои и поджоги являются давно проверенными методами политико-экономической пропаганды. Их главари типа Джека Даймонда [122] и Аль Капоне [123] имеют виллы, автомобили и располагают банковскими счетами, превышающими капиталы многих трестов и даже штатов средней величины. В обширных, малонаселенных районах революции неизбежно принимают формы, отличные от тех, что имели место в столицах Западной Европы. Латиноамериканские республики постоянно доказывают это. Здесь нет ни одного сильного государства, которое должно было бы погибнуть в борьбе против армии со старыми традициями, но нет и такого, где общественный порядок гарантируется из одного почтения перед самим фактом его существования. То, что здесь зовется government («правительство» - англ.), может очень неожиданно превратиться в ничто. Еще перед войной тресты достаточно часто в случае забастовок защищали свои заводы при помощи собственных укреплений и пулеметчиков. В «Стране свободы» считается, что свободные люди должны помогать себе сами; револьвер в кармане брюк — это американское изобретение; но его владелец волен распоряжаться им так же свободно, как и другие. Совсем недавно фермеры в штате Айова осадили несколько городов и, угрожая голодом, требовали установить на свои продукты достойную человека цену. Всего несколько лет назад всякого, кто употребил бы слово «революция» применительно к Америке, объявили бы сумасшедшим. Сегодня же подобные идеи давно уже стоят на повестке дня. Что будут делать массы безработных, — я повторяю: и подавляющей части не являющихся «стопроцентными американцами», — когда их источники вспомоществования будут полностью исчерпаны, а государственная помощь отсутствует, так как не существует организованного государства с точной и честной статистикой и контролем нуждающихся? Вспомнят ли они о силе своих кулаков и общности своих экономических интересов с преступным миром? Сможет ли духовно примитивный высший слой, думающий только о деньгах, вдруг проявить в борьбе с этой чудовищной опасностью дремлющие моральные силы, ведущие к действительному созданию государства, к духовной готовности жертвовать ради него своей жизнью и собственностью, вместо того, чтобы по-прежнему рассматривать войну как средство наживы. Или же возобладают особые экономические интересы отдельных областей, что приведет, как это уже однажды случилось в 1861 году, к развалу страны на отдельные штаты — например, на индустриальный Северо-Восток, фермерские районы Среднего Запада, негритянские штаты Юга и области, расположенные по другую сторону Скалистых гор.

Есть только одна держава, не считая Японии, стремящейся беспрепятственно проводить свои империалистические планы в Восточной Азии вплоть до Австралии, которая готова на любые жертвы ради такого развала — Англия. Однажды она уже находилась в шаге от войны. В 1862—1864 годах, во время гражданской войны, в английских портах строились или закупались военные и каперские суда для южных штатов. Они вооружались и набирали команды в европейских водах — «Алабама» даже была укомплектована командой из английских моряков. Они сжигали и топили торговые суда северных штатов повсюду, где только встречали. Тогда Англия еще была неоспоримой владычицей морей. Это стало единственной причиной, почему вашингтонское правительство не решилось объявить войну. «Свобода мореплавания» была ничем иным, как свободой английской торговли. С 1918 года этому пришел конец. Англия, являвшаяся в XIX веке конторой мира, сегодня не имеет достаточно средств, чтобы быть впереди по темпам строительства флота, и у нее уже недостаточно мощи для того, чтобы с помощью насилия препятствовать лидерству других стран. Предчувствие этого исторического рубежа стало одной из причин объявления войны Германии, и ноябрь 1918 года был, вероятно, последним, очень кратким моментом времени, когда эта великая держава вчерашнего дня могла позволить себе иллюзию большой победы. Однако, несмотря на растущее отставание Англии в строительстве линейных кораблей, как уже было сказано, существенные изменения претерпело само понятие господства на море. Наряду с подводными лодками господствующим оружием стали самолеты, благодаря которым континентальные районы стали важнее побережий и портов. Для эскадрилий французских бомбардировщиков Англия стратегически больше не является островом. Вместе с тяжелым линкором хозяйка морей Англия погружается в прошлое.

Но и английская нация по своей душе и расе больше не является достаточно сильной, молодой и здоровой, чтобы с уверенностью выстоять в этом ужасном кризисе. Англия устала. В XIX веке она отдала за свои владения слишком много ценной крови, в результате переселения в белые доминионы, в результате климатических катастроф в цветных колониях. Но, прежде всего, ей не хватает соответствующей расовой основы — сильного крестьянства. Господствующий со времен норманнов слой из германцев и кельтов — разницы уже нет — исчерпал себя. Повсюду в господствующий слой проникает многочисленное автохтонное население, которое по ошибке называют кельтами [124], с его инородным «французским» жизнеощущением, которое, например, превратило древнюю олигархическую форму почтенного парламентского правления и континентальную анархическую форму грязной партийной борьбы. Голсуорси [125] глубоко понял и показал эту трагедию угасания в своей «Саге о Форсайтах». Так идеал рантье экономически побеждает капиталистический империализм. Еще имеются значительные остатки былого богатства, но уже нет стимула бороться за новое. Методы промышленности и торговли медленно устаревают, творческая энергия для созидания новых форм по американскому и немецкому образцу отсутствует. Стремление к предпринимательству отмирает, и молодое поколение демонстрирует духовное, моральное и мировоззренческое падение с той высоты, до которой было взращено качество английского общества в прошлом веке, и примеров подобного ужасающего падения не найти во всем мире. Старый лозунг: England expects everyman to do his duty («Англия надеется, что каждый исполнит свой долг» - англ.), который до войны воспринимался каждым молодым англичанином из благородной семьи в Итоне и Оксфорде как обращенный лично к нему, стал сегодня пустым звуком. Забавляются большевистскими проблемами, воспринимают эротику как спорт, а спорт — как профессию и смысл жизни. Люди старшего поколения, уже занимавшие высокое положение, когда начиналась война, спрашивали себя в тревоге и сомнении, кто же после них должен защищать идеал Greater Britain («Великой Британии» - англ.). Бернард Шоу [126] в своей пьесе «Американский император» показал, что «некоторые» готовы скорее сражаться в безнадежной борьбе против превосходства Америки, чем сложить оружие. Но сколько таких будет через десять, двадцать лет? Согласно Вестминстерскому статуту 1931 года Англия полностью уравняла в правах белые доминионы в качестве Содружества наций (Commonwealth of nations). Англия отказалась от своего первенства и объединилась с этими государствами на основе одинаковых интересов, прежде всего, защиты при помощи английского флота. Но уже завтра Канада и Австралия могут оставить сентиментальность и обратиться к Соединенным Штатам, если они надеются получить от них лучшую защиту своих интересов, например, как белые нации — защиту от желтой Японии. По другую сторону Сингапура былое могущество Англии уже пошатнулось, и если она потеряет Индию, то лишаются смысла ее позиции в Египте и Средиземном море. Английская дипломатия старого стиля напрасно пытается, как в прошлом, мобилизовать континент на службу своим интересам — против Америки как фронт должников и против России как фронт для борьбы с большевизмом. Но это уже позавчерашняя дипломатия. Свой последний роковой успех она имела в 1914 году. А что, если Россия и Америка достигнут взаимопонимания при следующем приступе переполняющей англичан гордости за свои былые традиции? Это вполне возможно.

На фоне таких событий, в которых таинственно и угрожающе сгущается судьба всего мира, быть может, на сотни лет вперед, романские страны имеют лишь провинциальное значение. Даже Франция, столица которой превращается в историческую достопримечательность, как Вена, Флоренция или Афины во времена Рима. До тех пор, пока большая политика находилась в руках старого дворянства кельтского и германского происхождения, чьи генеалогические корни восходят к временам от переселения народов до крестовых походов, то есть примерно до Людовика XIV, в политике преследовались большие цели, например, те же крестовые походы или основание колоний в XVII веке. Однако французский народ испокон веков ненавидел постоянно усиливавшихся соседей, так как их успехи ранили его тщеславие — испанцев, англичан и, прежде всего, немцев, как в государстве Габсбургов, так и в государстве Гогенцоллернов [127]. Со времен неудавшейся «мести за Садову» [128] старая ненависть к ним переросла в безумие. Французский народ никогда не был в состоянии масштабно мыслить, как в политике, так и в философии, и всегда удовлетворял свое стремление к gloire («славе» - фр.) лишь присоединением или опустошением пограничных окраин. Какой истинный француз восторгается в принципе огромными владениями в Западной Африке, за исключением высокопоставленных военных и парижских банкиров? Или колониями в Индокитае? И какое им дело до Эльзаса-Лотарингии, которую они «отвоевали обратно» [129]? Она сразу же потеряла для них всякую привлекательность.

Французская нация все отчетливее делится на две духовно совершенно отличные друг от друга части. Одна из них — далеко превосходящий по численности «жирондистский» элемент, состоящий из провинциальных французов, увлеченных идеалом рантье, крестьян и буржуа. Им не нужно ничего, кроме покоя — в грязи, жадности и тупости — уставшего и бесплодного народа. Они хотят лишь немного денег, вина и amour («любовь» - фр.), они больше и слышать не хотят о большой политике, об экономическом честолюбии, о борьбе за значимые жизненные цели. Над всем этим находится постепенно сокращающийся якобинский слой, определяющий судьбу страны начиная с 1792 года и давший название французскому национализму по имени старой комедийной фигуры 1831 года — Шовена [130]. Он состоит из офицеров, промышленников, высших чиновников строго централизованного Наполеоном управления, журналистов парижской прессы, депутатов без различия партий и программ — быть депутатом в Париже означает вести частное дело, а не партийное, — а также некоторых могущественных организаций, таких как ложи и союзы фронтовиков. Этот слой уже на протяжении столетия спокойно управляется и используется международной парижской финансовой олигархией, которая оплачивает прессу и выборы. Шовинизм уже давно стал доходным делом.

Господство этого высшего слоя покоится сегодня на невыразимом, но реальном страхе провинции перед любой внешнеполитической опасностью, перед обесцениванием сбережений, на страхе, который поддерживается парижской прессой и ловкостью при проведении выборов. Но этот настрой на годы вперед представляет опасность для всех соседних стран — как Англии и Италии, так и Германии. Перед 1914 годом он был использован Англией и Россией в своих целях и еще сегодня может стать инструментом в руках умелых политиков других стран. Образ Шовена медленно вырождается в противоположность испанского Дон Кихота и уже сегодня вызывает смех у половины мира ввиду своей грандиозной комичности: одряхлевший после многих геройских поступков забияка, сидящий на самой большой в мире куче золота, вооруженный до зубов и обвешанный всевозможными видами доспехов, окруженный тяжело вооруженными слугами и призывающий на помощь всех вчерашних друзей, с дрожью выглядывающий из окна перестроенного в крепость дома и выходящий из себя при виде всякого едва вооруженного соседа. Это конец grande nation («великой нации» - фр.). Ее наследство в Средиземном море и Северной Африке станет, быть может, делом Муссолини, если оно будет находиться под его руководством достаточно долго, чтобы достигнуть необходимой духовной твердости и долговечности.

Ни об одном из этих государств сегодня нельзя сказать, доживет ли оно в своем теперешнем виде хотя бы до середины нашего века. Англия может быть сведена к одному лишь острову. Америка может распасться. Япония и Франция — единственные страны, где сегодня понимают значимость сильной армии — могут попасть в руки коммунистического деспота. Будущие возможности России отчасти даже невозможно предугадать. Но современное положение будет определяться борьбой Англии и России на Востоке и Англии и Америки на Западе. В обоих случаях Англия будет отступать в экономическом, дипломатическом, военном и моральном плане, и потерянные ее позиции отчасти уже невозможно вернуть даже путем войны. Означает ли это неизбежный выбор между войной и капитуляцией? Или же для проигравшего не останется даже такого выбора? Сейчас большинство англосаксов по обеим сторонам Атлантического океана верит в общность крови и традиции сильнее, чем в момент необходимости принятия решения. Но вера в то, что кровь гуще воды, не подтвердилась в Англии и Германии. Ненависть среди братьев всегда была сильнее, чем ненависть чужих друг другу людей. И именно эта ненависть может по незначительному поводу внезапно перерасти в страсть, которую уже невозможно остановить.

Так выглядит мир вокруг Германии. В этих условиях для нации без вождя и оружия, обнищавшей и разрозненной, нельзя гарантировать даже простого существования. Мы видели миллионы истребленных в России и умерших с голоду в Китае, и это было для остального мира всего лишь газетной новостью, которая забылась на следующий же день. Ни один человек не опечалится, узнав, что где-то в Западной Европе произошло нечто еще более ужасное. Пугаются только угроз; с совершившимися фактами примиряются быстро. Погибает ли отдельный человек или народ, их место будет занято. И в этом положении мы, немцы, еще не добились ничего кроме шума о партийных идеалах и вульгарной распри о выгоде для профессиональных групп и земель. Но отказ от мировой политики не защищает от ее последствий. В те самые годы, когда Колумб открыл Америку, а Васко да Гама [131] нашел морской путь в Индию, когда западноевропейский мир начал распространять свою власть и богатство по всему миру, в Лондоне по требованию английских купцов был закрыт Стальной двор, являвшийся последним символом былой ганзейской мощи. Тем самым немецкие купцы исчезли с океанов, так как не существовало немецкого флага, который мог бы развеваться на мачтах их судов. Германия стала страной слишком бедной для большой политики. Она должна была вести свои войны на чужие деньги и на службе у этих денег и вела их ради жалких клочков собственной земли, которые переходили от одного карликового государства другому. Великие события вдали не принимались во внимание и не понимались. Под политикой понималось нечто настолько убогое и мелкое, что ей могли заниматься только люди очень мелкого характера. Повторится ли это сейчас, в эти решающие десятилетия? Должны ли мы, как мечтатели, фантазеры и скандалисты, быть проглоченными событиями, не оставив после себя ничего, что завершило бы нашу историю каким-нибудь величественным аккордом? Игра в кости за мировое господство только началась. Сильные люди доиграют ее до конца. Разве не должны быть среди них и немцы?

БЕЛАЯ МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Глава 1О

Так выглядит эпоха мировых войн, и мы находимся лишь в ее начале. Но за ней набирает силу другая разрушительная стихия — мировая революция. Чего она хочет? В чем она заключается? Что означает это слово в самом глубоком смысле? Его полное содержание понимают сегодня столь же мало, как и исторический смысл Первой мировой войны, которая завершилась совсем недавно. Речь идет не об угрозе для мировой экономики со стороны большевизма из Москвы, как полагают одни, и не об «освобождении» рабочего класса, как думают другие. Это только поверхностные вопросы. Прежде всего, угроза этой революции для нас возникла не сейчас, но мы находимся внутри нее, и не со вчерашнего или сегодняшнего дня, а уже более одного столетия. Она соединяет в себе «горизонтальную» борьбу между государствами и нациями с вертикальной борьбой между ведущими слоями белых народов и другими слоями, тогда как на заднем плане уже началась более опасная вторая часть революции, а именно: нападение на белых в целом со стороны всей массы цветного населения Земли, медленно осознающего свою общность.