Голубой бриллиант (Сборник)

святое, самое сильное и неистребимое, чем природа одарила

человека. И в то же время самое хрупкое, беззащитное и

ранимое.
– И вдруг перевел разговор на то, что его тревожило в

эти последние дни и недели: - Если я правильно понял тебя,

ты приняла решение?

– Ты правильно понял, - подтвердила она, не сводя с

него взгляда, полного обожания.

– А тебя не смущает моя небезопасная служба?

Угрожали, стреляли и еще будут.

– Нисколько. Я же обстрелянная, в меня тоже стреляли.

Меня заботит другое... - Она задумчиво замолчала, он

настороженно ждал.
– Проблема спальни. Говорят, это чуть ли

не решающая проблема семейной жизни - сексуальная

несовместимость.

– Откуда такая чушь?
– решительно отверг Силин.

– Не знаю: у меня нет опыта. Из мужчин я знала только

мужа и никогда и в мыслях не было желания изменить ему. А

он мной пренебрегал. Клялся в любви и бегал к другим.

Почему, что за причина? Может, я сама в этом виновата?

Может, я сексуально невоспитана? Оказывается, одного

родства душ недостаточно, нужна совместимость полов. Вот

это нам предстоит с тобой выяснить.
– Наливая еще чай, она

сделала попытку скрыть свое смущение и продолжала: - Мы

уже не молоды, и будем называть вещи своими именами: да,

нам предстоит экзамен. Серьезный. Я люблю тебя. Наверно,

полюбила с нашей первой встречи, но только сегодня там, в

театре, по-настоящему поняла, как я глубоко люблю тебя.

Только не умею и не хочу выплескивать свою любовь наружу.

Силин молча и с волнением слушал ее монолог, затем

нежно взял ее руку и приник к ней губами. Горячая струя

благости волнующим ручейком побежала по ее руке и

расплескалась по всему телу. Очарованное лицо ее вспыхнуло

425

багрянцем. Силин поднял на нее взгляд, приоткрыл дрожащие

губы, но она упредила, прикрыв ладонью его рот:

– Не надо, родной, молчи, не говори: я все понимаю и

чувствую. Смотрю в твои глаза и вспоминаю гениальные

строки Есенина: "О любви слова не говорят. О любви мечтают

лишь украдкой, да глаза, как яхонты, горят".

...Утром, когда первый луч сверкнул на Останкинской

телеигле, Силин, теперь уже Костя, нежно обнял своими

ручищами ее теплые обнаженные плечи, а она прижималась к

нему, как тоненькая веточка к могучему клену, трепещущая

нежными листочками, впилась в его грудь влажными губами,

полусонно прошептала:

– Ну как, мы выдержали экзамен?

Его губы, утонувшие в потоке ее шелковистых солнечных

волос, прошептали:

– На пятерку с плюсом. Ты согласна?

– Да, милый, на пятерку со многими плюсами.

За завтраком Таня мечтательно заговорила:

– У нас будет мальчик. Наш сын. Мы назовем его...

– Васей, Васильком, - опередил Костя и пояснил: - В

честь дедушки Василия Ивановича. Он мне понравился,

крепкий мужик, думающий. На таких держалась Россия и будет

держаться.

Москва, 1994 г.

426

ЧТО ЗА ГОРИЗОНТОМ?

Глава первая

АВТОР

В середине мая мой давнишний друг народный артист,

мхатовец Егор Лукич Богородский пригласил меня на

презентацию. Мне противно произносить это чужеродное

дурацкое слово, как неприятно и само действо, которое оно

выражает. Почему бы не сказать по-русски: представление или

смотрины? Наш общий приятель живописец Игорь Ююкин

написал портрет Богородского, приурочив его к предстоящему

семидесятилетию артиста. И вот они, то есть Игорь и Егор

Лукич, поддавшись моде, решили устроить презентацию этого

портрета в мастерской художника. На смотрины Богородский

пригласил минимально узкий круг гостей: меня и нашего

общего друга поэта Виталия Воронина. Мы все четверо соседи

427

по дачам, из одного подмосковного поселка, и видимся

довольно часто. Я пришел в мастерскую последним: Виталий и

Егор Лукич сидели за круглым столом, заставленным

бутылками спиртного и нехитрыми закусками, а Игорь хлопотал

у плиты на кухне, благоухающей жареной картошкой.

Посредине просторной квадратной комнаты с окном во всю

стену на мольберте возвышался закрытый холстиной предмет

презентации. Вид у Богородского и Вороним был озабоченный,

совсем не соответствующий торжеству момента. Похоже речь

вели они все о том же - о судьбе России, распятой и

разграбленной ельцинской шайкой реформаторов.

– Почему пустые рюмки?
– весело сказал я, здороваясь с

артистом и поэтом.
– Чего ждете?

– Не чего, а кого, ваша милость. Изволите опаздывать, -

дружески проворчал Богородский. Он сидел в большом

старинном кресле, на спинке которого покоился его светло-

серый пиджак. Сам артист, облаченный в коричневую рубаху и

строгий галстук, выглядел торжественно нарядным. Высокий,

подтянутый, круглолицый, с остатками седых волос, он казался

моложе своих семидесяти лет, несмотря на суровое

выражение васильковых глаз. Из кухни появился юркий

возбужденный Ююкин и торжественно объявил:

– Господа товарищи! Кворум, насколько я понимаю, есть,

и мы можем начинать?
– Он устремил быстрый озорной взгляд

на Богородского, спросил: - Не возражаете, Лукич?

К Богородскому мы все почему-то обращались по

отчеству, словно у него имени совсем и не было. - Ты тут