Голубой бриллиант (Сборник)

разлюбила, но я продолжал любить. Я с нетерпением ждал

439

того дня, когда мы отправимся в турне по Волге, и день этот

приближался, а она не давала о себе знать. Я волновался и

позвонил ей домой. Она сама подошла к телефону и на мой

вопрос о путешествии ответила: "Извини, я не смогу составить

тебе компанию". Я сказал: "Давай встретимся, объяснишь?"

"Сейчас не могу. Как-нибудь потом". Я чувствовал холод в ее

голосе и это коварное "как-нибудь" и понял: все кончено, я

потерял ее. Нет, хуже: я чувствовал себя так, словно меня

обокрали, душу из меня вынули. Образовалась пустота. Вот и

весь мой сказ.

Наступила долгая, глухая пауза. Нарушил ее Ююкин. Он

был искренне огорчен и растерян:

– И как все это понимать? Выходит вы, Лукич, не едете?

– Это почему я не еду? Напротив, я непременно поплыву.

Вот только не хотелось бы терять ее билет. Может из вас кто

пожелает? Иван или Виталий?

– Я - пас, у меня весь месяц, да и все лето расписано, -

сказал Воронин.

– Ну что, Иван? - обратился ко мне Богородский. -

Вспомним дни былые, нашу молодость. Поедем по

изведанному однажды маршруту?

Это было лет пятнадцать, а может и больше тому назад.

Мы с Богородским уже плыли на теплоходе до Астрахани, а

возвращались в Москву на самолете. Приятное было

путешествие, оно вызвало добрые воспоминания, и я сказал:

– Подумаю.

– А чего думать? Плывем. Может найдешь материал для

нового романа.

– Тебе просто: ты свободная птица. А у меня семейные

дела, проблемы, заботы.

– У всех проблемы и заботы...

Из Химкинского порта мы отчалили утром в середине

июня. День обещал быть жарким, солнечным и тихим. На

высоком, чистом небе от горизонта до горизонта ни единого

облачка. Над спокойной водой, отражавшей небесную синь, в

легком мареве струились и безмятежно трепетали жаркие

солнечные лучи. Вокруг в небе и на земле простиралась

благостная ширь и умиротворение, что уже само по себе

создавало особый душевный настрой, - этакого сплава грусти

и свободы. Справа по борту зеленели заливные луга, на

которых паслись две коровы с теленком и несколько

остриженных овец, слева на косогоре, усыпанном золотистыми

одуванчиками, горбились с полдюжины убогих строений.

440

Казалось, они медленно плывут в противоположную нашему

курсу сторону. Ни одной живой человеческой души не было

видно ни справа, ни слева. Мы с Лукичом, стояли у правого

борта и, опершись на перила, созерцали зеленый простор.

Пассажиров на палубе было не много. Они, так же как и мы,

стояли по бортам, наслаждаясь природой. От воды исходила

приятная свежесть, перемешанная с молодой зеленью земли.

Словом, воздух был чист и прозрачен, как сказал Тургенев, и я

решил поблагодарить Лукича:

– Спасибо тебе, друг, что ты настоял и вытащил меня на

этот простор. Здесь вольготно дышится и глаз радует. Я

доволен.

– Еще бы! Ты бы сказал: нет худа без добра. - Он

вздохнул и взглянул на меня пристально и вопросительно.

Взгляд его светился тоской.

– Я не понял, растолкуй: для кого худо и для кого добро?

– Для тебя, во всяком случае, добро, - наигранно холодно

ответил он и выпрямился, подставив солнцу лицо с

зажмуренными глазами.

– А худо, выходит, для тебя? Так, что ли?

– Видишь ли, я не могу понять и потому не могу

смириться, почему она так поступила со мной? Почему не

захотела объясниться? В чем причина? - Он повернулся

спиной к берегу. Голос его дрожал, как ослабленная струна. В

нем пробудилось пылкое негодование. К нам подошел

довольно улыбающийся Ююкин, расслабленный, блаженный: -

Ну, что мужики, чего носы повесили?

– Никто ничего не вешал, - недовольно буркнул Лукич, а я

продолжал свой разговор:

– А тебе так уж нужна ее причина? Ты ж сам сказал

словами Бунина: разлюбила, и стал чужой. В этом и вся

причина.

– Ах, вот вы о чем, все о ней?
– сообразил Игорь.
– Да

выбросите, Лукич, вы ее из своего сердца раз и навсегда. Она

недостойна вас.

– В том-то и дело, что достойна, потому и выбросить ее

не просто, - напряженно произнес Богородский.
– Недостойные

– они на поверхности, их легко смахнуть. Дунул - и привет. А

достойные - они вот здесь, глубоко, в самом сердце.
– Лукич

приложил руку к груди. - Нельзя, Игорек, зачеркнуть десять

счастливых лет. Память она штука независимая, память и

любовь. Как в народе говорили: любовь не картошка, не

выбросишь в окошко.

441

– А вы поройтесь в памяти, разберите свою любимую по

косточкам и отыщите все ее пороки мнимые и подлинные,

соедините в одну кучу и получится один большой порок. И вы

поймете, что она недостойна, - весело наставлял Игорь.
– Или

влюбитесь. Клин клином. А?

– Как у тебя все просто - клин клином. - Богородский

уколол его ироническим взглядом.
– Своим аршином меришь,

натурщицами. Аля не чета твоим натурщицам. Она

единственная из женщин, кого я любил. Такое бывает раз в

жизни. Один единственный раз.

– А что, Лукач, может Игорь и прав - клин клином.

Влюбись. - Богородский посмотрел на меня пристально и

недоверчиво. Я повторил: - А почему бы и нет?

– В моем-то возрасте? И в кого?

– Любви все возрасты покорны, - напомнил Игорь.

– Да дело может и не в возрасте, - сказал Богородский.
–