Голубой бриллиант (Сборник)

Твери. Наша интеллигенция сионизирована. Она в плену

еврейского телевидения и московских "комсомольцев" и

"комсомолок". Она бездумно, рабски смотрит в рот московской

русскоязычной интеллигенции, вашим маркзахаровым и

лихачевым". "Лихачев не московский, он питерский, его Собчак

сделал почетным гражданином Питера. А вы, ваш отец, разве

не интеллигенция?" "Это исключение из правил: раз, два и

обчелся. Добавьте еще профессора Владимира Юдина из

Тверского университета, настоящего патриота, филолога, а

еще двух-трех трезвомыслящих и перечтете их на пальцах

одной руки. Нет, Егор Лукич, на провинцию не надейтесь, все

решается в столице".

Ее рассуждения не были лишены основания, и все же я

возражал: "Но Тверь - это еще не российская глубинка. У Твери

есть свое родовое пятно - холуйство. Оно тянется еще с

царских времен. В московских трактирах половыми, то есть

официантами работали тверяне. Полотенце через руку, и, "чего

изволите? Слушаюсь". Это холуйство вошло в гены и

сохранилось до наших времен, как и купеческое

прислужничество властям У нижегородцев, самарцев,

саратовцев. За них думает власть и они голосуют за власть".

"Вот вы и противоречите сами себе, - уличила она. - Разве

Нижний, Самара, Саратов не российская глубинка? И чем они

лучше, патриотичней Твери? Те же лакеи, отравленные

телеядом, зараженные этим духовным СПИДом. Нет, Егор

Лукич, гены и родовые пятна тут не при чем. Зараза, ее вирус,

идет из Москвы, жирующей, довольной, что во время получают

зарплату, пенсии. А что провинция голодает, вымирает Москве

наплевать. Как-то по телевидению показывали концерт с

участием одаренных, но больных детей. Конечно, это зрелище

вызывало сострадание, боль. Но камеру все время наводили в

зал, где сидела супруга Бориса Кровавого Наина Иосифовна.

461

Оператор старался показать нам, как она артистически

платочком выдавливала из себя слезу. На показ тверским и

саратовским обывателям, смотрите, мол, как она переживает.

А мне было противно и гадко ее лицедейство. Я подумала:

стерва ты бессердечная, а почему же ты не позаботишься о

тысячах, миллионах голодных, больных, бездомных детишек

по всей России? Ненавижу. Она омерзительней горбачевской

Райки, из которой крутили рекламные ролики".

В каюте стало совсем темно, и в иллюминаторе не

сверкали огоньки, только слышался заунывный, глухой стук

машины. Мы плыли, очевидно, по средине реки вдали от

берегов, на которых, возможно, и не было жилья с

электричеством. И думы мои, как этот теплоход, так же плавно

и неторопливо плыли, воскрешая в памяти эпизод за

эпизодом. Эти приятные воспоминания куда-то оттеснили сон.

Вчера она спросила меня об Игоре Ююкине, что он из себя

представляет, как художник. "Способный живописец, -

похвалил я. - Недавно закончил мой портрет и довольно

удачный". "Этим он и прославится, - иронически сказала она и

добавила: - Потомки будут говорить: Ююкин? А, это тот, что

создал портрет великого Егора Богородского!" "Вы ошибаетесь,

– возразил я. - В России великими бывают только евреи.

Великий Мейерхольд! Великий Смактуновский, гениальные

Гердт и Никулин. А почему вы спросили о Ююкине?" "Он

предложил позировать ему для какого-то шедевра, где будет

на фоне майского утра изображен один лишь персонаж -

молодая женщина". "В обнаженном виде?" Лариса весело

рассмеялась: "К счастью, нет, в легком прозрачном халате".

"Ну, что ж, такой образ, бесспорно, обессмертит Игоря

Ююкина. Мне с вами не под силу соревноваться". Потом я

спросил Ларису, кого она считает идеалом, достойным

подражания. И ответ ее поразил меня: "Иисуса Христа. Он

коротко и просто определил смысл человеческой жизни -

творить добро. В его заповедях, переданных им апостолами,

заложен устав человеческого бытия. Если б человечество

восприняло к действию все им заданное, наступило бы

царство земное, и люди жили бы в мире, в любви счастливо и

свободно". "И тогда не было бы ни ельциных, ни чубайсов, ни

Гитлеров и прочей нечисти", - сказал я, как бы продолжая ее

ответ. "Да, и была бы полная гармония любви", - подтвердила

Лариса и, освещенное солнцем лицо ее озарилось счастливой

блаженной улыбкой. И сама она вся, казалось, сияет счастьем

и благостной верой.

462

Я спросил ее: "Вы верующая?" "Да, истинно верующая", -

ответила она, сделав ударение на "истинно". "И в храм

ходите?" "Посещаю по большим православным праздникам".

"Мне очень приятно, - искренне, а не в порядке комплимента,

сказал я.
– Очень хорошо, что молодежь стала обращаться к

православию. Атеизм, кажется, отступил. Прошел этот дурман

неверия". Она внимательно посмотрела на меня не то с

сомнением, не то с непроизнесенным вслух вопросом,

поправила крутую волну своих черных, густых волос и

устремила взгляд на реку. Мне показалось, что она хотела что-

то спросить, но не решилась. Тогда я сказал: "Вы хотели узнать

мое отношение к религии? Так?" "Вы догадались. Но мне

кажется - я знаю: вы верующий". "Да. Мой отец был

протоиереем, то есть старшим священником. Даже

митрофорным протоиреем, то есть ему позволялось вести

службу в митре. Знаете, что такое митра?" Она кивнула и

сказала: "Это такой нарядный головной убор". "А дед мой, по

материнской линии, был архимандритом. Это последняя

ступенька перед архиереем. Там уж идут епископ, архиепископ,

митрополит". "Как интересно!" - восторженно воскликнула она,