Голубой бриллиант (Сборник)

особые, сионизированные, имеющие какие-то заслуги перед их

главным штабом. Скажем, заслуги в деле свержения советской

власти. Вы обратили внимание, какие царственные похороны

были устроены заурядным актерам Гердту и Никулину? Сверх

царственные. Не то, что какому-то там маршалу Жукову или

Рокоссовскому. Значит, одни служили России, другие Сиону.

Голос Богородского приглушенно дрогнул и замолчал.

Малинин горестно вздохнул и, выдержав паузу, заговорил,

желая увести беседу в сторону от злободневной политики.

– А скажите, Егор Лукич, все-таки есть еще, сохранились

русские театры? Тот же ваш или Малый.
– Как вы относитесь к

Юрию Соломину?

– Нормально. На нем и держится театр.

– А что из себя представляет Валерий Золотухин?

– Обыкновенный космополит в маске патриота, шабес-

патриот, - небрежно бросил Богородский. - Теперь их много

развесь таких патриотов, всеядных скотов, хоть в искусстве,

хоть в политике. Целые лебяжьи стаи, во главе с рычащим

генералом. Скажите, какой нормальный русский режиссер

позволил бы себе ставить в театре обезьяний бред графомана

Иосифа Бродского, который, между прочим, и сам не считает

себя русским поэтом?

– Очевидно, прельстила Нобелевская премия, -

предположил Малинин.
– Поддался коньюктуре.

– Просто слакейничил, - поморщился Богородский,

замотав тяжелой головой. - Что такое Нобелевская премия?

449

Еврейская мастерская, где политические шулера играют в

бесчестные игры, на потребу дня лепят пластилиновые

фигуры гениев. Так были слеплены и Пастернак и Солженицын

и десятки подобных Бродскому шарлатанов.

– Конечно, Валерий Золотухин всеядный, вы правильно

подметили, - со свойственной ему учтивостью сказал Малинин.

– Но вот на режиссерской ниве, как мне кажется, и в театре, и в

кино, пусто, глухо. Ушел из жизни великий Сергей Бондарчук,

артист и режиссер. Равных ему нет. В театральном мире кроме

Соломина и Дорониной да, пожалуй, питерского Горбачева я

не вижу.

– Вы, профессор, не только историк, но и театрал, -

искренне польстил я.

– Я нет, я просто рядовой любитель. Моя дочь Лариса,

вот она - да, театральный фанат. Кстати, вот она идет к нам.

Лара!
– позвал он, замахав рукой энергично и торопливо.

К нам подошла стройная с осиной талией девушка на вид

лет двадцати пяти с улыбающимся овальным лицом,

обрамленным волной густых, черных, со стальным отливом

волос и мягким, скромным кивком головы поздоровалась с

нами. - Моя дочь Лариса. Историк, преподаватель, -

представил Малинин.
– А это, Ларочка, выдающийся народный,

подлинно народный, а не какой-нибудь Гафт, артист Егор Лукич

Богородский.

– Я узнала.
– Бледное, еще не тронутое летним загаром,

лицо девушки засветилось смущенной улыбкой, а в зелено-

янтарных глазах засверкали огоньки неподдельной радости.
–

Я вас узнала. Недавно по телевидению шел советский фильм

с вашим участием в главной роли.

Голос у девушки высокий, густой и приятный. Взгляд

загадочный, обаятельно-таинственный.

– Я вас помню по театру, - продолжала девушка после

некоторой паузы.
– В годы своего студенчества в МГУ смотрела

"Егора Булычева" и "На дне". Вы исполняли главные роли.
–

Она смотрела на Богородского со сдержанной улыбкой

обожания открыто, без тени смущения.

Внешне в ней не было ничего броского, все, что

называется, в пределах нормы - тонкие черты строгого лица,

длинные черные брови и длинные спокойные ресницы,

небольшой рот и не очень трепетные губы, застенчивая и в то

же время манящая улыбка. Вот это, последнее, и привлекало

внимание, останавливало взгляд, заставляло присмотреться и

450

увидеть то, что не сразу замечалось - ее глаза. Это были

необыкновенные глаза молодой рыси. В них, как в зеркале,

отражались характер и состояние души. Видно и Богородский

обратил внимание на ее глаза. Он встал, выпрямился,

расправил могучие плечи, выпятил круглую грудь и немного

театрально пророкотал:

– Благодарю вас, очаровательная сеньорита. - Он

поклонился, приложив ладонь к сердцу, и смотрел на нее с

застывшим вопросом.

– Очевидно, Лариса смотрела не столько Егора

Булычева, сколько Егора Богородского, - сорвалось у меня не

очень уместно.

– Лариса, в отличие от тебя, хорошо понимает, что эти

два Егора неразделимы, - раскатисто парировал Лукич и

принял вид человека, исполненного достоинства и простоты.

Не каждый обращал внимание на ее глаза, не каждому они

светились, но те, кто приметил их, уже не могли забыть. В них

таился какой-то сложный сгусток чувств - тайная надежда и

боль утраты, несбыточные желания и мечтательный порыв,

ураган нерастраченных страстей и всепожирающий огонь

вечно желанной любви. Эти глаза ранили тонкие чувственные

и благородные натуры, манили и многообещающе влекли. Их

миндальный разрез хранил нечто загадочное и непостижимое.

– Мы, Ларочка, о театре говорили, - сказал Малинин.
–

Егор Лукич много интересного сообщил, о чем в нашей

провинциальной и густо сионизированной Твери мы с тобой

только догадывались.

– А нам бы, уважаемый Павел Федорович и почтенная

Лариса Павловна, хотелось бы послушать ваше просвещенное