Голубой бриллиант (Сборник)

спрятаться куда-нибудь в тень. И я ушел в каюту. Впереди

предстояли длинные дни безделья. Их надо было как-то

скоротать. С собой я взял две книги, но читать их мне не

хотелось. Я не знал чем себя занять. В "блокноте писателя",

который я с собой захватил, не было пока что ни одной строки,

и откровенно говоря, не предвиделось. Болела душа, и

болезнь эта была связана с общим положением в

444

оккупированной сионистами стране, установивший свою

диктатуру. Часто в пригородных электропоездах я

прислушивался к разговору простых людей о том, что

сотворили "демократы" с некогда великой державой - СССР.

Люди возмущались, роптали, проклинали правительство,

Ельцина, Горбачева. И самое обидное было то, что эти же

нищие, голодные, ограбленные до ниточки голосовали за

Ельцина и на последних выборах президента. Почему? Что это

– затмение разума, зомбизм, необратимая умственная

деградация? Я искал ответа, хотя он лежал на поверхности:

привычка жить чужим умом, доверчивость и детская

наивность, полное подчинение телеящику, отсутствие

элементарного иммунитета к откровенной, циничной лжи.

Однажды в электричке, слушая жалобы пожилой женщины о

том, что даже хлеба не на что купить, я спросил: "А за кого ты

голосовала?" И она так просто, без раскаяния ответила: "Да за

Ельцина. А за кого ж еще". И мне хотелось ей бросить в лицо:

"Ну и подыхай теперь, безмозглое животное!" Я понимаю, что

грубо, что "безмозглое животное" не виновато, что мозги его

вынули ловкие шулера, что ложь их хитроумна, изобретенная в

специальных адских лабораториях, научно-исследовательских

институтах, выверенная на новейших компьютерах, что народ

наш, прежде, чем обобрать и унизить, лишили его главного

иммунитета: чувства достоинства и национальной гордости,

патриотизма, символа веры. Я мысленно искал выход из этого

чудовищного тупика и не находил, утрачивал последнюю

надежду. А без веры, без надежды жизнь становилась

бессмысленной. Мои изобличительные романы и статьи не

доходили до массового читателя, их читали каких-нибудь - в

лучшем случае - сто тысяч человек, главным образом

ветеранов, таких же, как я сам, хорошо понимающих, кто враг,

но совершение бессильных что либо предпринять, чтоб

изменить положение. Я согласился на это турне по Волге в

надежде найти хоть на время душевный покой, но понял, что

все напрасно: никакой теплоход не оградит от душевной боли.

Конечно, там, в мастерской Ююкина, я был удивлен

неожиданной, не присущей его характеру, откровенной

исповеди своего друга Богородского. У нас не было тайн, мы

доверительно относились друг с другом, я был посвящен в его

сердечные дела, хорошо знал и понимал Альбину, не всегда

разделял восторги Егора Лукича, ослепленного большой

любовью, мне со стороны были видны и слабости Альбины, но

я искренне радовался их любви. Изумило меня то, что в

445

мастерской Ююкина Богородский нарушил свое правило и

выпил сверх обычного и произнес свой монолог о любви в

присутствии Игоря и Виталия. Обычно о своих чувствах он

открывался только мне. И вдруг напоказ, на распашку

выставил сокровенное. Значит, припекло. И уход Альбины, ее

нежелание не только плыть вместе с ним по Волге, но и

объясниться, не повлияло на его любовь к ней. Я понимал его

состояние, знал его скрытую сентиментальность, легко

ранимую натуру. Я знал, как много он сделал для Альбины,

для ее детей. Фактически десять лет они жили, как муж и жена,

и дети Альбины знали об их отношениях и занимали сторону

матери. Егор Лукич для них был ближе и желанней родного

отца. Богородский это знал и ценил. Он принадлежал к той

породе людей, которые любят дарить ближним, не требуя ни

благодарности, ни тем более наград. Он хорошо разбирался в

людях и событиях, судил о них трезво и непредвзято и,

насколько я помню, редко ошибался. И люди тянулись к нему,

как тянуться к магниту рассыпанные гвозди. Но вот

удивительно: я заметил, что возле него не было плохих,

неискренних и нечестных людей. Душа его, полная любви и

благоденствия, была всегда открыта для себе подобных.

К полудню воздух нагрелся так, что термометр в тени

показывал плюс двадцать восемь. Многие пассажиры загорали

на палубе. В каюте было душно даже при открытом

иллюминаторе. Богородский, обнаженный по пояс, сидел на

палубе под навесом и своей соломенной шляпой, как веером,

махал на вспотевшие лицо и грудь. Я подошел к нему в тот

момент, когда он разговаривал с каким-то мужчиной,

низкорослым, коренастым. Изборожденное морщинами его

доброе лицо учтиво улыбалось, обнажив белые зубы. Завидя

меня, Богородский призывно помахал мне рукой и лениво

проговорил:

– Проходи, садись. Тут хоть слегка продувает, - И,

обращаясь к своему собеседнику, представил, назвав мое имя.

– А это профессор из Твери. Мой старый поклонник. А я даже

не знал. Вот оказывается...

– Павел Федорович Малинин, - учтиво наклонил голову

профессор и протянул мне руку. На вид ему было за

шестьдесят, седые, довольно поредевшие волосы, серые,

тихие глаза.

– Профессор каких наук?
– полюбопытствовал я.

– Историк, - кратко ответил профессор и продолжал: - Мы

с дочерью сели в Твери, плывем до Нижнего. Недавно по

446

телевидению крутили старые советских времен фильмы, и там

вот в главной роли Егор Лукич. Было очень приятно. Вся наша