Гончарный круг (сборник)

«Должно быть вы любите друг друга, – задумчиво сказал мне как-то Нальби. – Я не вижу вас, но знаю, что без взаимного чувства так не сыграть и не спеть». Я был в большом смятении духа от не покидающего меня и засевшего в мозгу, как заноза, вопроса – почему, почему мир человеческих иллюзий так хрупок, что рок просто и легко, в один миг может разбить его вдребезги? И Дамирет, и Нальби искренне сопереживали мне, но это был тот случай, когда бремя беды не делилось на двоих или троих. Это была моя беда, загонявшая меня, словно палками, все дальше и дальше в самого себя. Я замыкался и только строгое слово отца, почувствовавшего родительским сердцем то неладное, что творилось со мной, приостановило эту внутреннюю эмиграцию.

– Что же ты раскис, как девица! – сказал он, – Эка невидаль, на гармони он уже не может играть! Есть дела и поважней, пахота в колхозе началась, в сменщики мои пойдешь.

Работать в поле мне было не в новинку. Перед этим я не раз помогал отцу. Особенно нравилось пахать ночью, ощущая твердую и лязгающую поступь своего «стального коня», и изредко, оглядываясь сквозь подсветку назад, на плуг, любоваться, как ровно, и, поблескивая, укладываются в полумраке развалы чернозема.

Я уверен, что в каждом из нас в разной степени глубоко, на подсознательном, а может быть даже глубже, на генетическом уровне сидит страх перед голодом, величайший инстинкт самосохранения человечества, подталкивающий и сподвигающий его на созидательную работу. Так вот, в пору своей юности я впервые почувствовал его, а потому не было выше удовольствия, чем осознание своей сопричастности к добыванию благ, к делу, которое мало-помалу, под стук ликующего сердца, загоняет этот поднявшийся и охвативший страх обратно внутрь, до следующей весны.

В общем, я вновь стал чувствовать интерес к жизни, в которой светлым маячком для меня была Дамирет. На первую зарплату я купил ей в сельмаге белый шарфик с золотыми бисеринками и она несказанно обрадовалась не только подарку, но и тому, что, вручая его, улыбнулся перед ней в первый раз за эти месяцы.

Мы присели на лавочке под густой и рослой голубой елью, которую посадил ее дед.

– У тебя даже походка изменилась, – сказала она. – Более приземленной стала, что ли.

– Подрезала жизнь птичке крылья, – грустно и в полушутку ответил я.

Она поняла меня и призналась:

– Не скрою, что и я скучаю по сцене, твоей гармони и нашим песням, хотя они и не главное в моей жизни. Ты для меня главное. И никогда не смей думать, что я осталась там, в том мире. Я была и остаюсь с тобой.

Дамирет читала мои мысли и сглаживала переживания и все у нас было хорошо, пока не появился он. А он – это Инвер, сын высокопоставленного партийца, порочивший поведением отца, и которого тот, чтобы пробираться по карьерной лестнице дальше, вверх, вынужден был сбросить с глаз общества долой своей престарелой матери Фатимет, как сбрасывают баласт из корзины воздушного шара. В ауле поговаривали, что раньше Инвер был наркоманом, а теперь часто и долго болел. И во время обострения болезни Фатимет нередко просила Дамирет, уже несколько месяцев работавшую в местном фельдшерском пункте, чтобы она сделала внуку уколы или поставила капельницу. Всякое стали болтать об этом злые языки. На каждый роток ведь не накинешь платок, когда девушка, хоть и фельдшер, но так часто ходит к одинокому и больному парню. Я не слушал их, потому что верил Дамирет. Но однажды и меня допекли. Как-то я зашел в сельмаг за сигаретами, а продавщица его Анна Степановна, дождавшись, пока все посетители разойдутся, наклонившись, заговорщически прошептала мне:

– Ты бы присмотрел, Айдамир, за своей Дамирет. Не ровен час уведут твою невесту.

– Кто уведет-то, теть Ань? – не понял я.

– А Инвер, внук Фатимет, хотя бы.

– Так это же ее пациент, больной?

– Больной, пациент, – усмехнулась она. – Ты-то хоть видел его.

– Нет.

Она склонилась еще ниже, сомкнула большие и указательные пальцы в круги и воскликнула:

– Глазища во, в пол-лица! А зелены-то, как зелены, словно два омута, затянутые тиной. В таких утонуть посчитала бы за счастье любая девушка. Я-то вон старуха, а засмотрелась в них, аж дар речи потеряла.

– Глупости все это, теть Ань, – собрался уходить я.

– Глупости, говоришь, – попридержала меня она. – Видела я эти глупости, когда сегодня мимо дома Фатимет на работу с обеда шла.

– Ну, и что вы видели?

– На лавочке у дома они вместе сидели и ворковали, словно голубки, глаз друг от друга оторвать не могли…

– Мне бы забыть все, что она сказала и продолжить верить Дамирет, – сожалея, отвлекся от повествуемого Айдамир, – но я задумался: «А что, он – больной, а она такая добрая и участливая, могла пожалеть, а от жалости, как и от ненависти, до любви один шаг.

Весь день я провел в этой опаске, а на следующее утро сошел к реке и опустился на валун у берега, излюбленное место наших с Дамирет посиделок. Летний день распалялся, как набирающий силу огонь, разгоняя не только прохладу, установившуюся ночью, но и ту, что шла от реки. Что-то хрустнуло сзади. Я оглянулся. То спускалась к реке Дамирет, озаренная солнцем, легкая, как воздух, грациозная, как лань.

– Никак от счастья светишься, Дамирет? – тихо поддел ее я, когда она присела рядом.

– А мне для него много не надо, – простодушно и искренне ответила она. – Проснулась утром – счастлива, тебя увидела – счастлива.

– И когда с этим, с Инвером воркуешь, тоже? – как-то невпопад проронил я.

Она бросила свой мечтательный взор за реку и ответила:

– Он славный.

Это разозлило меня и я грубо огрызнулся:

– Славные парни у нас на доске почета у колхозной конторы висят!

Но она в своей мечтательной отрешенности, будто бы не услышала этих слов, продолжила:

– И несчастный. Инвер рано потерял мать, отец женился на другой, а до него все это время никому не было дела.

– Вот-вот, – оскаблился я. – Несчастненький! На простодушных девушек, как ты, это хитрая уловка. Моя сестра старшая вышла за такого, предпочтя его, видишь ли, за страдания другим, а он оказался отъявленным негодяем и пьяницей.

– Нет-нет, Инвер вовсе не такой! – возразила она. – Он, как бы тебе это сказать, жизнью не обогретый, что ли…

– Никак ты его обогреть теперь собралась? – обескуражил ее я.

Она вспыхнула, но тут же умерила несвойственные ей горячку и несдержанность, с укором в мой адрес и задумчиво рассудила:

– А по-моему беды в нашей жизни от людей, которые все любят усложнять. Им бы не лабиринты строить, а спешить делать друг другу добро, тогда у нас всегда и все складывалось бы гораздо лучше.

Сказав это, она ускользнула от меня, как ускользает из рук льдинка, пронзая их холодком до самого сердца.

Всю неделю я проходил сам не свой, ощутил как разрушился, казавшийся мне непоколебимым мир, который выстроил для себя с Дамирет, просидел на его руинах в облике человека, похоронившего под ними свои мечты, а с этим и весь смысл существования.

Как утопающий хватается за соломинку, я стал искать свое спасение от этого состояния в работе. Прошел день, второй, третий, а потом, идя под вечер с бригады домой, я увидел Дамирет с Инвером на лавочке. Кивнув, я приветствовал их, а она на мой немой укор, обожгла взглядом, и, казалось, молча ответила: «Оставишь ты нас в покое в конце-концов!» Как я ошибся в тот день в определении ее чувств и мыслей, как об этом позже сожалел, и не могу до сих пор себе простить.

От угрызений давно прошедших лет Айдамир склонил над столом свою голову и, подперев виски кулаками, просидел так немного, а затем, подняв ее, продолжил:

– В тот субботний день я допоздна работал в поле, а когда полил дождь, поехал на тракторе домой. Там, где – то на донышке души, тлела едва теплая надежда: «А что, может, все это я напридумывал себе, а она смотрит на наши отношения по-прежнему. Может, прийдет сегодня в кино, как мы это делали по субботам, чтобы увидеться, и объяснится, наконец». С этими предположениями я завернул своего «стального коня» за сельский клуб, зашел в него и в перерыве между тем, когда киномеханик менял на проекторе ленту и включал свет, не увидел Дамирет в зале. «С ней все ясно, ясно, ясно! – стучало лихорадочно в моих висках и это было не многоточием в истории нашей любви, а точкой, точкой и еще раз точкой! Сдав назад, резко развернув трактор в летней дождливой ночи, я остановил его и склонился на руль в ощущении душевной опустошенности. Домой совсем не хотелось. Ведь там незримо присутствовала бы она. И я погнал машину обратно в бригаду. Здесь я впервые напился и проспал мертвецким сном до утра, в которое меня и растолкал удивленный Юрий Исламович.