Good Again

— Мы с Питом потеряли все, это вы понимаете? Но это случилось не только с нами. Сходите в Шлак, и на запад Дистрикта. Там все еще выкапывают людские кости, — глаза Джулии заметно округлились, когда Китнисс взмахнула перед собой, как будто все это происходило прямо здесь.

— Вы ходили здесь на Луговину? Видели на ней сухую траву? Это огромная братская могила, ведь никто не знал толком чьи именно это кости, когда их хоронили. Отцы и матери не могли узнать в пепле у дороги останки своих детей, когда мы сюда вернулись, — Китнисс встала со своего места и ее голос звучал уже громко как набат. Где-то за спиной оператора тихонько всхлипывала Крессида, и все остальные украдкой смахивали слезы.

— Спросите кого угодно в нашем Дистрикте, и вам назовут десятки имен погибших друзей и родных. Конечно, Прим хотела бы, чтобы мы жили счастливо — она была таким светлым, добрым человеком. Она не выносила чужих страданий, даже если это была заболевшая коза или паршивый кот. Но здесь живут призраки. От них не спрячешься. Они являются нам в ночных кошмарах, стоит нам закрыть глаза. Каждая ночь без страшных снов — уже великий праздник, так мало их бывает.

Она замолчала, чтобы встряхнуться, как птичка, севшая на ветку после долгого и утомительного перелета. Я наблюдал за нею со страхом и благоговением, так бестрепетно и прямо она высказывала всю горькую правду нашей жизни, и понимал, что не смог бы жить без нее. Но она не все еще сказала, что хотела. Бледные лица телевизионщиков выдавали их смятение, и я почувствовал мрачное удовлетворение от того, что и на них теперь легла тень нашей суровой и тяжкой реальности.

— Что бы подумала Прим? Что бы подумал любой из наших погибших? Они бы прокляли нас за то, что мы их забываем, за то, что притворяемся, что все в порядке после всех наших потерь. Они бы пристыдили нас за то, что мы можем вставать поутру, есть, жить нашими маленькими жизнями и закрывать глаза на ту пустоту, которую они по себе оставили. Захватите это с собой в Капитолий. Мы живем дальше, но наша история вовсе не слащавая сказочка, которую вы хотели бы растиражировать и распродать. Никто из нас здесь не живет в сказке! — она обозрела комнату в поисках Хеймитча, который сидел как ворон на жердочке и явно был доволен происходящим. — Мне больше нечего добавить.

Сказав это, она вскочила со своего места, чуть не опрокинув стул, и пулей вылетела из комнаты, помчалась вверх по лестнице. Я тоже подорвался и побежал со всех ног вслед за ней. Остановилась она только, оказавшись в нашей квартире, вдали от камер и чужих пристальных взглядов.

Когда я запер за нами дверь, она кинулась в мои объятья и вновь оплела меня как лоза. Мы долго так стояли, обнявшись, молча, пока она сама слегка не отстранилась и не произнесла:

— Прежде чем ты что-нибудь скажешь, ответь: есть что-то, за что я должна извиниться? — она печально усмехнулась, видно, вспомнив, как я сказал ей то же самое после другого интервью, где взорвал всё и вся новостью о ее мнимой беременности.

— Совершенно не за что, Китнисс. Тебе вообще не за что извиняться, если уж на то пошло. — прошептал я. Она неуверенно кивнула и в оцепенении побрела в спальню, оставив меня наедине с моими мыслями и приглушенными голосами за дверью. Как-то невероятно быстро внизу все стихло, и я мог расслышать уже только шаги Хеймитча, шагающего вверх по лестнице.

— Бьюсь об заклад, такого они не ожидали, — усмехнулся он себе под нос.

Я с ним не мог не согласиться.

— Это точно. И в ближайшее время они к нам точно не посмеют сунуться, — покачал я головой. — Эти вопросы были ведь не из согласованного списка, правда?

Хеймитч злобно уперся глазами в землю.

— Я удалил оттуда все, что могло кого-то из вас задеть. И прежде всего вопросы о Прим. Мрази. Эта Джулия Аюлис мелет что пожелает, вот и доверяй капитолийским репортерам! Черт их разбери! Малыш, мне ужасно жаль! — он провел по лицу рукой, как будто хотел таким образом стереть написанное на нем выражение мрачной ярости. — Как вы тут оба?

— Все наши текущие проблемы могут решить чашка горячего шоколада и пара кексов, — я взглянул на часы и хмыкнул оттого, как было уже поздно. — Можешь лечь на диване, чтобы не возвращаться в темноте домой.

Хеймитч обдумал мое предложение, но отказался.

— Прогуляюсь, — сказал он коротко.

— Нет, не стоит. За окном стужа. У меня найдется бутылка вина в кладовке. Я бы тебе дал одеяло и пижаму, и оставил наедине с этой бутылкой, чтобы вы могли узнать друг друга ближе.

Хеймитч потянулся и начал снимать пиджак.

— И впрямь будет похоже на свидание.

Я принес ему все обещанное и сложил на диван, а потом показал ему где у нас гостевая ванная.

— Эй, а у тебя не найдется в запасе пары тех кексов, о которых ты говорил, и для меня?

Я ухмыльнулся.

— У каждого уважающего себя пекаря всегда найдется пара лишних кексиков, — я положил их на тарелку и принес ему, прихватив также бутылку и бокал. — Бери на кухне что хочешь. Главное, не пролей на пол, а то Китнисс с тебя потом шкуру спустит.

Хеймитч только хрюкнул, когда я оставил его на диване с выпивкой и закуской.

Когда шоколад был готов, я отнес его в нашу спальню. Китнисс уже облачилась в теплую пижаму и закопалась под одеяло, и лежа тупо пялилась в стену.

— Эй. Я принес тут кое-что вкусненькое.

Она перевела взгляд со стены на кружку в моих руках, и я замер от волнения. Если она поест — все будет хорошо. Она не могла и кусочка проглотить в объятьях своей черной депрессии. Китнисс медленно села и взяла чашку с шоколадом, и только тогда я выдохнул, хоть сам и не замечал, что задержал дыхание.

— Это был Хеймитч? — спросила она между глотками.

Я кивнул и продолжил переодеваться.

— Я разрешил ему остаться. Слишком холодно, чтобы он один шлялся по улице. Еще замерзнет на обочине, — забравшись рядом с ней под одеяло, я потянулся и за своей кружкой. И предложил ей кекс, который она, после минутного колебания, приняла.

— Не замерзнет. Выпивка согревает ему потроха.

Я фыркнул, и мы вместе рассмеялись. Ели мы молча, только Китнисс тихонько урчала, поглощая кекс. Она так мало ела в своей прежней жизни сладкого, что теперь порой набрасывалась на него как в первый раз. Мне даже больше нравилось смотреть, как она ест, чем печь для нее разные вкусности. Она доела свой кекс и даже пальцем подчистила крошки с тарелки. А я скормил ей четвертушку кекса, которая у меня оставалась. Она слегка мне улыбнулась и прикончила и его тоже.

— Какая ты жадина, — хихикнул я, чувствуя облегчение оттого, что напряжение этого вечера отступило, и не смогло до конца выбить ее из колеи.

— Могу теперь себе позволить, — она вздохнула. — Мне полегчало от того, что я все это им сказала, — вернулась она к щекотливой теме.

Я нахмурил лоб, ломая голову, могу ли прямо сейчас высказать ей все, что на душе.

— Вот уж не думал, что ты все это им выдашь, если честно. Боялся, что от всего этого ты захандришь, — выразился я осторожно.