Good Again

Однажды, не находя себе места, изнывая от неведомой тоски, я вышла из пекарни в полдень, якобы по делам, и принялась бродить туда-сюда по всему Дистрикту. Я побывала в Шлаке, оглядывая закопченные стены и обшарпанные улицы, подмечая, как здесь живут люди. Пусть у них в животах уже не так гулял ветер, как при прежней власти, но жизнь их вряд ли можно было назвать комфортной. Дети, одетые во что попало, лишь бы было потеплее, все же дрожали, играя на ступенях своих ветхих домов. Всюду виднелись странные курятники с тощими пернатыми обитателями и груды сырых дров, которых до кондиции сушить еще с неделю, да и тогда они наверняка будут чадить в убогом очаге этих лачуг. Электричества здесь так и не появилось, и дом здесь освещали лишь парафиновые свечи в допотопной лампе, как и до Революции. Мне вспоминался наш собственный особняк в Деревне Победителей — такой просторный, что в нем можно было потеряться, кроме того, у нас их было два. Любой домишко в Шлаке целиком поместился бы в одной из наших комнат.

Говоря по справедливости, там было и несколько новых временных убежищ — маленькие деревянные вагончики, построенные для самых обездоленных. Там, может, и были электрические генераторы, но пока в округе жило так мало людей и провода до них еще не дотянули. Из здешних труб в предвечернее небо поднимались столбы вонючего серого дыма. Это был добрый знак, и, зная о еженедельных поставках продовольствия из Капитолия, я искренне надеялась, что люди здесь больше не страдают от голода. Как будто в подтверждение моих мыслей, там и тут были разбросаны коробки, меченные новым гербом Панема, одной из версий моей Сойки-пересмешницы. Но они разбухли от влаги и местами развалились, утонув в грязи. Возле домишек я замечала следы запорошенных теперь снегом палисадников. Зима скрыла от глаз и виноградные лозы, и изрытую лопатой спящую землю.

Я пошла дальше, на север, на Верхнюю Четверть, мимо ныне заброшенных шахт. И вскоре вновь очутилась на свежевымощенных улицах. Там я увидела хорошо знакомое здание, где прежде сидело шахтерское начальство. Стоило мне подойти ближе, и меня накрыло странное чувство, что сюда-то меня и вел внутренний компас. Передо мной было довольно старое прямоугольное, безо всяких изысков строение. Там, где ставни были не заперты, окна блестели недавно вставленными стеклами. Здесь гравийная дорога из Шлака встречалась с бетонной мостовой, как в центре, и здание своим парадным входом глядело в сторону более зажиточной части города, поворотившись к Шлаку задом, будто стыдясь убогого соседства.

Помедлив на ступеньках, я обратила внимание на новенькую табличку, ее сияющая поверхность заметно выделялась на старой, потемневшей от времени, угольной пыли и пепла стене. Она гласила «Общество призрения Дистрикта Двенадцать». Конечно. Сиротский приют. Прежнее здание было стерто с лица земли при бомбардировке, и теперь он был организован здесь. Хотя дети прежде часто гибли до срока от голода и болезней, но были и те, кому выпадала еще более печальная участь — попасть в общественный приют. Не было нужды даже слушать истории о побоях и унижениях, царивших в приюте, которые тогда ползли по городу. Мне лично хватало одного взгляда на приютских детей в школе, изможденных, с кровоподтеками, в мешковатой или слишком узкой одежде, трещавшей на них по швам, чтобы все понять самой. Шанс выжить у таких детей был еще ниже, чем у детей из Шлака, если он был вообще. Одной из причин, по которой я принялась охотиться в одиночку и держалась подальше ото всех после смерти отца, была как раз отчаянная нужда уберечь себя и Прим от этой безнадежной судьбы.

У меня не было никаких оснований здесь оставаться, и все же я не могла просто уйти. Любопытство вынудило меня пойти вокруг здания и заглянуть в одно из незанавешенных окон. Внутри я увидала длинные столы, уставленные мисками с супом. И чрезвычайно мало шума и оживления для компании из двадцати примерно детей и подростков разного возраста, сидящих за этими столами. Если они и переговаривались друг с другом, то лишь еле слышным шепотом. Четыре строгих дамы были заняты на раздаче еды: одна разливала суп, другая придерживала горшок с варевом, третья проверяла, всем ли хватает ложек и вилок, и, наконец, последняя пыталась расчистить место в конце стола для девчушки в инвалидном кресле.

Была в этих тихих шепотках какая-то странная, отчаянная односторонность, слушатели отчего-то весьма слабо реагировали на то, что им говорили, и в глазах у многих детей я заметила помертвелое выражение, которое больно полоснуло мне по сердцу. Я ощутили холод куда более жуткий, чем настоящий мороз.

Не знаю отчего, но, когда я отошла прочь от окна, мое сердце учащенно билось. Я все меньше и меньше замечала мир вокруг, сворачивая на запад, затем на юг, чтобы вернуться в пекарню. Меня не было, пожалуй, не меньше часа, и, когда я вошла через заднюю дверь, Пит оторвался от своих занятий и, окинув меня взглядом, вопросительно поднял брови. Еще бы, ведь я явилась с пустыми руками — так же, как и уходила. Я даже не стала делать вид, что выполнила что-то из запланированных дел. Лишь пожала плечами, вымыла руки и облачилась в фартук.

Как-то я протянула до вечера, хотя по большей части пребывала в прострации. Внутри все так перемешалось, что было совершенно невозможно разобраться в хаотичном нагромождении чувств и мыслей. И я затосковала по тихому лесному уединению. Мы снова вернулись в наш постоянный дом, так что каждый день, еще до наступления сумерек, возвращались в Деревню Победителей. Но сегодня, вместо того, чтобы отправиться домой, я повела Пита к лесной опушке.

— Куда это мы? — поинтересовался он.

Этот вопрос вырвал меня из глубокой задумчивости, и я помедлила, прежде чем ответить.

— Просто хочу прогуляться по лесу, пока не стемнело. Ты-то к этому готов? — я пыталась его дразнить, но в моих словах звучала фальшивая нотка.

Он кивнул, но посмотрел на меня с опаской.

— Что у тебя на уме? Ты весь день сама не своя.

— Смогу тебе ответить, когда сама докопаюсь. Обещаю, — я крепко сжала его руку, пока мы шли. Мы замолчали, и я крутила и крутила в мозгу разрозненные мысли. Пит же, как идеальный компаньон, оставил меня наедине с моими мыслями. А я все вспоминала о детях на ступеньках их убогих домишек, дрожащих в одежде с чужого плеча. И думала о заставшем выражении в глазах тех юных сирот. Думала о колдобинах в Шлаке, и ровных мостовых городского центра. И вскоре, слишком скоро, небо окрасил закат, и нам пришлось возвращаться в Деревню.

Когда мы оказались дома, Пит уселся у камина и принялся разжигать огонь, я же пошла на кухню греть нам ужин. Я смотрела на этот дом, как будто бы впервые его видела. Хотя успела к нему привязаться — это был не просто дом Пита, но наш общий дом, и мы как следует обжили его за этот год. Но сейчас мне казалось, что я нахожусь в неправильном месте. И тут Лютик потерся о мои ноги, в своей обычной манере скрипуче мяукая. Этот зверь был далеко не самым ласковым питомцем на свете, но даже он знал как себя вести, когда речь шла о кормежке в холодное время года. Раз уж охотиться зимой было особо не на кого, он мудро рассудил, что надо бы меня умаслить, чтобы получить кусок повкуснее — как же мало ему нужно для счастья, думала я.

Накрывая на стол, я издалека заслышала громкие шаги Пита по направлению к кухне. И вот уже его руки обняли меня сзади, и я инстинктивно прильнула к нему. Он обо мне тревожился. Как я опасалась его приступов, так он — моей хандры, моего погружения в тьму депрессии. Я ощущала холод, заползший в сердце, и жаждала, чтобы он меня отогрел. Положив на стол вторую ложку, я повернулась к нему и его поцеловала, обвив руками шею, прижав к себе. И смутная тоска, что меня снедала, вдруг стихла, успокоилась. И вскоре для меня остался лишь он, его приятная на ощупь теплая рубашка, облегающая его руки и плечи, сильные пальцы на моей спине. Когда мы, наконец, разорвали поцелуй, оба едва дышали. Я уже намеревалась отложить уже стынущий ужин, чтобы отогнать грызущую пустоту, и потянулась к пряжке на ремне его брюк, но тут его желудок издал утробное урчание, и Пит невольно прыснул. И это окончательно прогнало тот, другой голод. Смущенно улыбаясь, я убрала руку, и мы сразу же уселись и принялись за еду.

Но вскоре Пит поднял на меня глаза и изучающе, внимательно взглянул, явно в ожидании. От него веяло спокойствием, и все же в морщинках у глаз таилась тень сомнения, которая заставляла плескавшуюся в них синеву вспыхивать ярче. Потупившись, я принялась разглядывать свою тарелку, а когда вновь взглянула на него, обнаружила, что он все еще пристально на меня смотрит.

— Мы оба с тобой те еще упрямцы, верно? — пошутила я с деланной веселостью.

— Ты меня знаешь, — ответил он просто, но явно со значением. Он просил меня доверять ему. Довериться. Поделиться с ним тем, что меня гложет.