Good Again

Мои мысли тут же обратились к белым розам Сноу, белым совещательным комнатам Койн в Тринадцатом и больничным палатам, где мне довелось бывать. Она была права — в белом пространстве жить невозможно.

— Вы с Питом раскрасили этот дом в зеленых, оранжевых и желтых тонах. Для меня это цвета самой жизни. Зеленый с деревянной мебелью напоминает о лесе, который ты так любишь. Оранжевый — цвет Пита, цвет солнца — теплого и щедрого. Я могла бы то же самое сказать и о желтом, но, сдается мне, в нем кроется и что-то еще, что-то важное. Что он означает, Китнисс? С чем для тебя связан этот цвет? — спросила она мягко.

Не знаю почему, но мне друг захотелось с ней поговорить.

— Одуванчики, — прошептала я.

— Одуванчики? — она взглянула на меня вопросительно.

Я глубоко вдохнула, голос мой охрип, так давно я им не пользовалась.

— В тот день, когда Пит отдал мне хлеб, я думала, что моя семья погибнет от голода. У нас не оставалось еды, мы уже давно не ели толком, и негде было ее раздобыть. Я рылась в мусорном ящике возле пекарни, когда меня оттуда прогнала его мать. Ты знала, что он специально подпалил хлеб?

— Специально? Я помню, ты что-то говорила такое в пещере, — вставила она.

– Да. Он увидал меня тогда, кожа до кости, и специально его сжег. Мать его за это побила, но он умудрился все равно бросить мне хлеб. Я отнесла его домой, и мы поели, как не ели уже много дней, — я замолчала, затерявшись в лабиринте памяти.

Она тоже хранила молчание в ожидании, когда я заговорю снова. Я повернулась на постели, выпросталась из-под одеяла, а Эффи протянув руку, вытащила что-то из моих спутанных волос у лба.

— На следующий день я хотела его отблагодарить. Но когда увидела его синяк, не могла и словечка произнести, и так и сказала ему ни разу это «спасибо» — до самых Игр, — теперь я уже сидела, прислонившись к изголовью кровати. — Я была такая ужасная трусиха, — произнесла я с горечью.

— Но на школьном дворе я увидала одуванчик. Сорвала его и рванула домой, чтобы взять корзину. Мы с Прим побежали на Луговину и собрали все одуванчики, какие смогли отыскать. В тот вечер мы ели остатки хлеба и салат из одуванчиков — цветки, стебли, все сразу. И тогда я решила, что мы сможем все-таки жить дальше.

Эффи смотрела на меня большими глазами, с которых плескалось чувство, которое я не могла распознать.

— Так желтый означает для тебя еду, первую, которую ты съела после того, как думала, что умрешь с голоду? — сказала она.

– Нет, желтый для меня значит одуванчик, который дал мне надежду. И для меня Пит — этот одуванчик. Он — моя надежда, — мой голос в конце сорвался, и я замолчала, тяжело дыша.

Слезы, которые и не пролились из моих глаз, сейчас свободно бежали по щекам Эффи. К ее чести надо сказать, что она не всхлипывала и не причитала. Она лишь вытерла из ладонью и тяжело, болезненно вздохнула. Так мы с ней и сидели, долго-долго, предаваясь каждая своим мыслям. Когда же она наконец заговорила, ее слова меня поразили:

— Когда я была в капитолийской тюрьме, я была уверена, что умру там. Они почти меня не кормили и будили в любое время суток, чтобы отправить на допрос. Я неделю как минимум не спала. Они все делали, чтобы выбить из меня сведения, которых у меня и не было, лишали меня еды, сна, и в конце концов начали избивать, — она задрожала и обернулась, сказав это, как будто кто-то мог за ней явиться и забрать обратно сей же час.

— Ты должна понять. Я всегда была папина любимая дочка. Никто меня за всю жизнь и пальцем не тронул. Даже когда отец злился, он никогда не поднимал на меня руку. И я была готова умереть от первой же пощечины. Можешь себе представить, что после всего я была готова рассыпаться в прах, когда все это случилось. Я бы все отдала, чтобы избежать повторения этого, но они все равно возвращались и это повторялось несколько ночей кряду. К счастью, у меня отыскались друзья, которые поручились за мою верность, и в итоге меня выпустили через несколько недель, — снедаемая стыдом, видимо, за то, что у нее были такие друзья, она уставилась на свои руки.

— Когда меня отпустили, я была в ужасающем состоянии. Подскакивала на месте от любого шороха. Как во время пребывания в камере. Но так как за мной следили, я знала, что это не просто паранойя, я не преувеличиваю. Я видела их повсюду, как они за мной следили. Не могла больше есть. И я пошла к врачу, который прописал мне таблетки, которые надо было пить каждый день. Ужасная вещь, эти пилюли. От них у меня начала портиться фигура, — она машинально потрогала себя по животу. — Я больше не могла без содрогания смотреть на себя в зеркало. Не знала, что случилось в тобой, с Питом, с Хеймитчем. Люди стали пропадать бесследно — даже те, о ком бы я в жизни не подумала, что они могут заинтересовать правительство. Я не знала — арестованы ли они? Или ушли сражаться на стороне повстанцев? Все, с кем я была знакома, боялись говорить со мной.

В этот момент она взяла меня за руку и ощутимо ее сжала обеими маленькими, теплыми ладошками.

— Мне было так одиноко. Все меня бросили - все, кто был, как я полагала, для меня важен. И тогда я затеяла игру сама с собой. Каждый раз когда я теряла надежду, когда накатывали паранойя и страх, я стала вспоминать обо всех хороших вещах, которые происходили со мной в жизни. Поначалу, в подобном состоянии мне ничего путного в голову не приходило, но потом я вспомнила, как в детстве, когда сильно болела, родители сидели возле меня всю ночь напролет, пока мне не стало получше. Вспомнила о своей подруге, которая собирала невероятные, самые модные туфли. У неё их было уже пруд пруди, но она все равно влезала в долги, чтобы купить самые новые. Она так меня любила, что отдала мне пару своих лучших «Везувиев», чтобы я отправилась в них на модный показ, — она улыбнулась при этом воспоминании. — И я вспомнила одного человека, который долго передо мной извинялся за то, что обидел меня во время Тура Победителей, просто чтобы не задеть мои чувства.

— А разве я не задела твои чувства? — спросила я — теперь уже вся внимание — до глубины души пораженная ее словами. Вот уж не думала, что она способна когда-нибудь такое сказать.

— В то время так оно и было, но я была ужасной дурой. Но я все равно знала, как редко ты извиняешься. И раз ты сделала это, значит хотела поднять мне настроение. Это само по себе было маленьким подарком, — Она улыбнулась, погладив меня по руке. — Помню, как Финник спас на арене жизнь Питу. По мне, так это было одно из самых удивительных событий, какое мне доводилось видеть. Я думала, что постарела лет на десять, пока он лежал там не земле, не шевелясь, — ее слезы теперь текли уже бесконечным потоком, и она их уже не утирала. — Знаешь, Китнисс, мир может быть и ужасное, наполненное злом место, но его населяют люди, которые творят добро, любят и нужно думать в первую очередь об этом. Я никогда не видела никого, кто бы так умел любить, как ты. Так собирай для себя эти маленькие чудеса, когда блуждаешь во мраке, и ты оттуда выберешься. Попробуй. Ну, назови что-нибудь?

Мной овладел такой внутренний восторг, что не ощутила собственных слез, пока они не потекли по щекам.

— Я… ах… Помню, как отец сделал для меня мой первый лук. Мне было пять, и я ощущала, что обрела нечто важное. Пит бросил мне хлеб, который спас мне жизнь. Гейл делился добычей с моей семьей, хотя у него самого дома было полно голодных ртов. Моя мать, когда, наконец, очнулась от депрессии, каждый вечер спрашивала — как я хочу, чтобы она приготовила то, что я ей принесла. Она очень старалась готовить все, как я люблю. Рута, которая показала мне на гнездо ос-убийц, чтобы я смогла спастись от профи. Хеймитч прислал мне парашюты. Финник спас Пита. Сальная Сэй обо мне заботилась, — я выпрямилась, сидя на кровати. — Думаю, я могу продолжить.

— Конечно, можешь, потому что в мире много хорошего. Просто надо уметь это разглядеть, — она грустно мне улыбнулась.

— Ты говоришь прямо как Пит. Он во всем видит хорошее, — я улыбнулась, похоже, впервые за много дней.

Эффи выпустила мою руку и машинально разгладила простыни.

— Он ждет тебя. Внизу. Я несколько дней сама всем заправляю в пекарне, — я принялась сыпать извинениями. Но она и слушать ничего не желала. — Глупости, мне нравится побыть боссом, пусть и недолго. Я умею завернуть гайки, ты же знаешь. Мне даже Хеймитча удалось туда затащить, чтобы он помогал. И я не позволила ему касаться продуктов, пока он не отмыл свои лапищи по самые локти, — Эффи зарделась от приятного смущения. — И ты в жизни не догадаешься, кто приходил три дня подряд, чтобы купить сахарных мишек своему сынишке.