Горицвет. Лесной роман. Часть 1.

Постояв в совершенном трансе и так и не приблизившись к нему, она, в конце концов, тоже перешла в столовую. По опыту она знала, что трудные минуты жизни Аболешев лучше всего преодолевает в одиночку. Даже самое благожелательное сочувствие сейчас, как ей казалось, могло только усугубить последствия. Хотя... все это были пустые отговорки. Просто она никогда не видела Аболешева таким. Она испугалась. Она просто не знала, что делать.

XLI

Первая неловкость и даже некоторый испуг, вызванные странной выходкой Аболешева, мало-помалу сгладились, и в столовой своим порядком завязался довольно непринужденный разговор. Когда Жекки подсела к столу, хозяева и гости разделились на два кружкка. В центре одного из них находилась, разумеется, Ляля, окруженная с двух сторон воздыхателями. Слева от нее сидел желторотый Саша Сомнихин, справа - Грег.

Саша, видимо, почувствовал в Греге опасного соперника, поэтому как мог старался болтать без умолку, отвлекая всеми силами внимание Елены Павловны на себя. Грег действовал прямо противоположным образом в соответствии с хорошо известным древним правилом соблазнения. В виду активного и разгоряченного Саши он молчал или изредка бросал короткие реплики. Зато такие хлесткие, что двумя-тремя словами опрокидывал все громоздкие строения, не без труда возводимые Сашей с помощью избитых комплиментов и обросших бородой анекдотов. Меткие сарказмы Грега, его бурлящая, как вулкан, веселость, непроизвольно рождавшая уморительные шутки, доводили Елену Павловну до смехового умопомрачения. Она хохотала, не видя сквозь слезы веселья ни укоряющих взглядов мужа, ни мрачневшей с каждой минутой физиономии Сомнихина. Грег при этом имел вид бесчувственного чурбана, как будто и впрямь не понимал, что такое творится с милой гостеприимной хозяйкой. Одновременно преувеличенно любезным вниманием к Сашиным изречениям он будто нарочно подливал масла в огонь, заставляя того краснеть, заикаться и, вызывая у Ляли новые смеховые конвульсии. Так что Ляля, даже помимо воли, даже если бы уже не была захвачена со всеми потрохами его опасным остроумием, подчиняясь единственно природному женскому инстинкту, склонялась в предпочтении не к шумному и навязчивому Саше, а к этому самому чурбану.

"Если она в него еще не влюбилась, то влюбится минут через десять", - подумала Жекки, спокойно посмотрев на сестру. Она не ощущала ни малейшего укола ревности. Все ее мысли и чувства с самого утра сошлись в одной точке - несостоявшемся объяснении с Аболешевым. Аболешев был главное. Кроме Аболешева никто и ничто сейчас, да и почти никогда, ее не занимал.

Грег, встретив ее глазами, продолжил начатую игру с едва приметным раздражением. Одержанная победа его явно не удовлетворяла. Ему становилось скучно. "Бедный, бедный Серый. Ну, зачем тебе далась еще наша Лялька, - опять подумала Жекки и даже не сильно испугалась, поняв, что соединение в ее мыслях Грега и волка все-таки состоялось.
– Она глупенькая, а ты и рад. Не знаешь, что тебе готовят..."

Еще один поток застольной беседы объединил сторонников и противников социальной революции. Сторонник в строгом смысле был только один, а точнее - одна, потому что эта завидная роль выпала на долю Нины Савельевны. Вяльцевы с доктором Коробейниковым, как последовательные ревнители народного просвещения и постепенного развития, нападали на нее, и очевидно, имея значительный численный перевес, должны были бы одержать убедительную победу. Но не тут то было. Нина Савельевна огрызалась и отбрыкивалась, и, в отличие от своих противников, привлекала в поддержку не теоретические выкладки и цитаты из Кропоткина или Маркса, а примеры из хорошо известной ей деревенской повседневности. Доктор Коперников, не отличавшийся охотой к бесплодным дискуссиям, держал нейтралитет.

– Нет, тут нам с вами, коллега, спорить не о чем, - убеждал Николай Степаныч, - нынешняя власть преступна, и сама себя губит. Но представления о мужике, как о средоточии всяческой святости, отдает, простите, первобытным идеализмом. Чем и является, в конечном счете, толстовство, да и анархизм в своей теоретической ипостаси. А о его практической стороне говорить считаю вовсе излишним.

– Ни в коем случае не соглашусь, - бросала в ответ Нина Савельевна своим низким мужским голосом.
– О каком идеализме вы говорите? О том, что позволяет мне сравнивать мужиков с вами, со мной, со всеми так называемыми культурными людьми? Так это сравнение ложно. Оно нам ничего не скажет, потому что мы с вами отличаемся от мужиков, как коровы от крокодилов. Мы принадлежим к разным видам животного мира. Вы, как естественник, должны это хорошо понимать.

– Так вы, стало быть, нас с крокодилами равняете, - заметила, улыбаясь, Аполлинария Петровна, - хорошо же, право...

– Это она мужиков с крокодилами, - возразил ей супруг.

– А нас - с коровами.

– Ну, тогда извините.

– Ну, полно, господа, - вспыхивал Николай Степаныч, как всегда с ним бывало во время интересного спора, который кто-нибудь начинал сбивать в сторону.
– Мы и они, вовсе не так уж не схожи. Я сам мужик, да-да, и горжусь этим. Кому, как не мне, знать, из какого они теста. Уверяю, в чем-то глубинном мы с ними одно целое. И вот что оставляет мне - всем нам, полагаю, - некоторую, весьма отдаленную, надежду на не слишком позорное будущее. В конце концов, для чего иначе мы работаем, ради чего все наши усилия и жертвы?

– Вот именно...
– сказал Коперников, пожелав неожиданно для всех принять участие в споре.
– Для чего, хотел бы я вас спросить, мы добровольно впрягли себя в это ярмо?

– Позвольте, позвольте, - прервали его чуть ли ни одновременно оба главных спорщика, акушерка и Коробейников.

– Так мы с вами ни до чего не договоримся, кроме невозможности принять нынешний порядок вещей, что, согласитесь, слишком понятно. И речь даже не о том, как уничтожить этот порядок вещей...

– Только революция. Революция, дорогой Николай Степанович, - громко перебила его Нина Савельевна.

– Ради бога, - послышался с другого конца голос Елены Павловны, прервавшей из-за этого громкого и чересчур прямого возгласа свою увлекательную борьбу на два фронта.
– Пожалуйста, не так громко, - и почти шепотом добавила: - Не забывайте - у нас под окнами ходит шпик.

– И чем скорее, тем лучше, - ничуть не понижая голоса, продолжила Нина Савельевна.
– Революция не только уничтожит отжившее и гнилое, но через очистительный огонь приведет нас к подлинно новому...

– И вы еще доказываете, что вы не идеалистка.

В эту минуту из гостиной в столовую вошел Аболешев.

– Извините, господа, я немного устал сегодня, - произнес он спокойным, ничего не выражающим голосом:

Поощрительный говор раздался со всех сторон: "Да идите же к нам... Павел, дорогой... садитесь... Павел Всеволодович, вы должны немедленно выпить чая". Он кивал, улыбался бледной улыбкой. Сел на пустой стул рядом с Жекки, но когда та подала ему чашку чая, отказался, и сам налил себе холодной воды. Взглянув на него, Жекки увидела, что маска его спокойствия вполне фальшива, и что из-под нее неумолимо проступают все те же искаженные черты. Ей снова стало не по себе. Между тем, прерванные разговоры возобновились.

– Ну как, как можно продолжать надеяться на поступательный прогресс, - твердила свое Нина Савельевна, - когда мы каждый день видим такое. У Фролки, нищего мужика, от недокорма две недели назад сдохла его кляча. Жена больная не поднимается, а шесть человек детей. Пухлые от голода, в лохмотьях. Младшего я забрала к нам, в больницу. Выживет или нет, еще не знаю. И главный ужас в том... Вы понимаете, как такая жизнь, если ее можно назвать жизнью, искажает человеческую природу. Мы с Кузьминым наскребли для Фролки тридцать рублей, отдали ему, чтобы он купил себе другую лошадь. И что же вы думаете? Все до копейки он пропил в два дня, все-все. Нет, это непробиваемая стена, господа. Ее может снести только насилие, радикальнейший переворот всей жизни.

– Из нашего национального радикализма не выходит ничего, кроме пугачевщины, - гнул свое Николай Степаныч.

– Все это безнадежно, господа, - вновь вступил в разговор Коперников.

На этот раз ему не стали противоречить, поскольку и в его словах, и особенно, в удрученном лице прочитывалось что-то знакомое всем и каждому.

– Кого мы пытаемся спасти?
– воскликнул он, стараясь ни на кого не смотреть, - Дикарей, которые нас ненавидят, как своих завоевателей? Конечно, мы не можем им не сострадать. И в этом-то причина наших собственных страданий. Мы не можем не идти к ним, не пытаться изменить хоть что-то. Другое дело, что наше бескорыстие и этот взгляд на народ, как на слабоумного ребенка, только развращает мужиков, добавляет им права нас ненавидеть, а нам не оставляет ничего, кроме неверия. Может, отдавая себя в жертву, мы хотим спасти самих себя? Снова вопрос - для чего? Чтобы низвести себя до дикарей, набившись к ним в братья по разуму? Или, может быть, для того, чтобы не стыдится собственной никчемности? Все это безнадежно, я устал от всего этого. И прежде всего от того, что не в силах ничего изменить.