Горицвет. лесной роман. Часть 2

Сейчас ей непременно нужно демонстрировать душевное спокойствие и ни чем не поколебленную бодрость духа. Именно это потребует известного, по сути своей, героического, волевого усилия. Нет, отсрочка по платежам была всего лишь отсрочкой, а история с Аболешевым кровоточила со всей непереносимостью смертельной раны. Необходимость притворяться перед всеми так называемыми ближними, то есть двумя-тремя десятками любопытных, завистливых, ухмыляющихся, притворно понимающих, откровенно злорадствующих инских праздных членов "приличного общества" заранее выводила ее из себя.

"Я сегодня же уеду домой, - вдруг с необыкновенной ясностью прозвучало у нее в сердце.
– Да, сегодня же. Дело с имением, так или иначе, решилось, а больше меня здесь ничего не держит. Полицейские, если уж приспичит, найдут меня и в деревне. Скрываться я не собираюсь".

– Павлина, - сказала Жекки с обезоруживающей улыбкой, - уложите мой чемодан и дорожный сундук. Мы возвращаемся домой сегодня вечером.

– Слушаюсь.

Широкое лицо Павлины не могло не ответить улыбкой, но потупленный взгляд и застывшая в нем растерянность не укрылись от острых глаз Жекки. "Ну и пусть, - решила она, - пусть все они думают, что хотят. Пусть считают мой отъезд бегством, малодушием или чем угодно. Я же знаю, что должна уехать потому, что мне пора домой. Я уехала бы, даже если бы Аболешев не выкидывал никаких фокусов".

Жекки встала из-за стола и прошла в переднюю.

IV

О скором отъезде следовало оповестить Коробейниковых. К ним все равно нужно было зайти, соблюдая законы родственного расположения, хотя встречаться с ними, особенно почему-то с сестрой, совсем не хотелось. У Жекки теперь до того обострились все чувства, что малейшее неосторожное прикосновение к ее саднящим болячкам, вызывало протест и мгновенную резкую отповедь. Зная свою невыдержанность, она бессознательно опасалась, что при разговоре с родственниками чего-то подобного избежать не удастся.

Проходя через двор к большому дому, где жила семья Ляли, Жекки услышала сразу несколько разнородных акустических зарисовок, лучше всякого телеграфа загодя оповещавших о настроении обитателей дома. Из приоткрытых окон гостиной - на улице было по-летнему тепло и солнечно - доносились фортепьянные восторги и всхлипы. Ляля мучила инструмент еще не до конца вызубренным Большим вальсом Шопена.

Из кухни вместе с запахами тушеной капусты и вареной говядины выплескивалось шкворчание разогретого на сковородке жира, стук кастрюль и переругивание кухарки с дворником Акимом, который, как следовало из обвинений, не удосужился принести третье ведро воды. На втором этаже раздавалась такая дикая беготня, толчки, и крики, прерываемые детским ревом, что было непонятно, как Ляля, слыша у себя над головой эти гладиаторские бои, умудрялась не сбиваться и оставалась способна разучить хотя бы "чижика-пыжика".

Жекки предположила, что мальчишки разрезвились так потому, что их папаши нет дома, иначе Николай Степанович, отдававший обычно воскресный досуг чтению нелегальной литературы, не позволил бы детям подобной вольности. "Возможно, его вызвали в больницу, - подумала Жекки, - а Алефтина, конечно, гуляет с маленькой".

В передней, однако, ее оглушил разразившийся где-то над лестницей такой громовой окрик, что она не сразу распознала в нем голос шурина. Оказывается, Николай Степанович был дома. Просто, засев у себя в кабинете, он, очевидно, какое-то время испытывал собственное терпение. Терпения хватило ненадолго.

Шум на втором этаже сразу стих. Послышались всхлипы, потом - быстрый топот нескольких пар детских башмаков, после чего Жекки, задержавшуюся в маленьком коридорчике перед дверью гостиной, чуть не сшиб слетевший по лестничным перилам растрепанный гимназист. Разумеется, Юра. Он ловко вскочил на ноги, немного опешил, увидев Жекки, но тут же нашелся и наспех поздоровался. Жекки едва успела ему ответить, как он вихрем проскочил мимо нее, хлопнув входной дверью. "Этот мальчишка не любит ходить пешком!" - подумала Жекки не без радостного одобрения. Как ни странно, Юра удивительным образом напоминал ей саму себя в том блаженном возрасте, когда она бегала в вечно изорванных коротеньких платьицах с вечными ссадинами на коленках, дразнила сестру, лазала по деревьям, убегала без спросу купаться и всем прочим компаниям предпочитала ватагу крестьянских мальчишек, пользуясь у них непререкаемым авторитетом маленькой атаманши.

В гостиной все было по-прежнему, если не считать огромного букета роз, разбросавшего благоуханные бутоны над фарфоровой вазой. Ляля, увидев сестру, просияла улыбкой.

– Жекки, ну разве можно так долго спать?
– воскликнула она, отрываясь от упражнений на фортепьяно и по-доброму, с какой-то почти материнской заботой вглядываясь в лицо Жекки.
– Право, это стыд и срам. А впрочем, не похоже, чтобы ты выспалась. Конечно же, Павел Всеволодович огорчил тебя. Я понимаю. Он заходил перед самым отъездом.

– Да, - нехотя сообщила Жекки, - голова просто раскалывается. Я пройду к Николаю Степанычу, попрошу что-нибудь от мигрени...

– По-моему, он сам вот-вот выйдет. А впрочем, как знаешь. Но мне надо с тобой серьезно поговорить.

Последняя фраза заставила Жекки насторожиться и за долю секунды перебрать в уме все свои прегрешения, которые сестра могла бы вменить ей в вину. Но ничего не вспомнив, она посмотрела на Лялю с возросшим замешательством.

С детских лет между ними установились отношения, почти неизбежно возникающие между сестрами с большой разницей в возрасте. Ляля привыкла смотреть на Жекки, как на шаловливую малышку. Никогда не потворствовала ей, легко извиняя мелкие проказы и всегда подчеркивая свое старшинство. Но вместе с некоторыми преимуществами первенство возлагало на нее и целую кучу обязательств. Ляле приходилось больше прощать, больше терпеть, отдавая в пользу младшей уйму своего времени.

В свою очередь, Жекки видела в сестре серьезную, опытную, скучноватую, но вполне законную опекуншу. Опекунша, конечно, имела право иногда наставлять ее, но уже очень давно утратила права требовать отчета в поступках. Еще задолго до замужества Жекки чувствовала себя достаточно независимой не только от сестры, но и от родителей. И все-таки, Ляля каким-то образом оставалась по сей день, уже для вполне взрослой и самостоятельной Жекки, чем-то вроде доброго, но взыскательного советчика, незаменимой подруги и чуть ли не единственного проверенного судьи, чей голос в некоторых случаях имел особый, тяжелый вес. Как бы неприятно ни звучал подчас этот голос, Жекки невольно, с усвоенной детской привычкой прислушивалась к нему, даже если на словах защищала себя, отвергая все самые справедливые упреки.

Бросая взгляд назад, Жекки часто изумлялась сколько хлопот, бед и мелких неприятностей доставила она в свое время старшей сестре. Сколько раз, не ведая того, обходилась с ней беспечно, грубо и часто - просто жестоко. И при всем том, каким-то образом неизменно обиды, нанесенные Ляле, быстро стушевывались, сходили на нет. Короткие ссоры, не успев перерасти во вражду, оборачивались жаркими примирениями, и их во многом странная дружба возвращалась в прежнее ровное русло. Жекки даже не приходило в голову задуматься, почему так получалось. Словно такое положение вещей было само собой разумеющимся. Словно доброта и терпение, унаследованные Лялей от матери, самым естественным образом должны были всегда окутывать ее, младшее избалованное дитя.

Она очень удивилась бы, узнав, что другие старшие сестры вовсе не так дорожат добрыми отношениями с эгоистичными и капризными младшими, что они вовсе не считают себя им чем-то обязанными, и вообще, махают на них рукой при первом удобном случае. Проще говоря, Жекки, всегда предпочитавшая держаться с сестрой на почтительном расстоянии, совершенно не догадывалась, насколько сильно привязана к ней Елена Павловна. А Елена Павловна, прекрасно зная, что настоящей душевной привязанности от младшей сестренки ей не дождаться, не могла внутренне не отдавать должное ее странному обаянию.