Горицвет. лесной роман. Часть 2

Глядя на обоих супругов Коробейниковых можно было подумать, что их реальная жизнь протекает где-то совсем в другом месте, а не там, где бродили и действовали их бренные тела. Доктор мог дневать и ночевать в больнице, изредка выходя оттуда, чтобы взглянуть на жену и детей. Ляля с утра до ночи проводила время за фортепьяно или на заседаниях музыкального кружка, где она, опять же, совершенствовалась в игре, или до хрипоты обсуждала с несколькими передовыми людьми города новейшие события в мире искусства. Алефтина была истинным ангелом-хранителем этого беспечного, непрактичного, шумного дома, отчего-то полюбившегося ей настолько, что вот уже десять лет она бессменно заправляла его хозяйством, не говоря об исполнении главной порученной ей миссии - попечении над всеми четырьмя отпрысками Коробейниковых.

Поздоровавшись, Николай Степанович с заметным стеснением предложил Жекки сесть, а сам торопливо отошел к окну. Жекки всегда откровенно забавлялась его застенчивостью. Очутившись наедине даже с ней, родственницей, почти сестрой, Николай Степанович начинал испытывать заметную неловкость, характерную для его отношений с дамами. Сейчас к тому же он был дополнительно чем-то взволнован.

Жекки решила дать ему время, чтобы доктор немного освоился. Она отвела взгляд и будто бы с любопытством оглядела хорошо знакомый, аскетически обставленный кабинет. Подлинную ценность в нем представлял лишь массивный шкаф, от пола до потолка набитый книгами. Быстро перескочив глазами с нижней полки приблизительно так на пятую, с особенно потрепанными корешками, Жекки совершила крутой разворот и медленно, вдоль и поперек обвела письменный стол, с которого доктор не успел убрать недочитанную брошюру "Революционная борьба и самопожертвование". Затем обозрела чучело совы, томившееся над полкой, справа от книжного шкафа, после чего естественным образом переключила внимание на скромный портрет Некрасова, отметив, что мухи, не в пример художнику, усердно потрудились над изображением классика. И под конец сосредоточилась на последнем предмете, доступном ее вымученному любопытству - старом запылившемся барометре. Сколько себя помнила Жекки, он всегда показывал одно и то же атмосферное давление в 750 мм ртутного столба. Обстановка в кабинете, не менялась с тех самых пор, как Жекки в первый раз побывала здесь, а случилось это почти сразу после приезда Коробейниковых в Инск, лет этак десять - одиннадцать тому назад.

– Стало быть, Елена Павловна пошла кормить Жекки?
– наконец произнес Николай Степанович, отвлекшись от каких-то своих мыслей и совершенно позабыв, что его гостью тоже зовут Жекки.

Неловкости от вопроса, впрочем, гостья не испытала. Она обрадовалась, что Николай Степанович сподобился хоть что-то сказать, и, следовательно, начал понемногу приходить в себя. Жекки было до крайности нужно незаметно подвести его к беседе на весьма щекотливую тему.

– Да, - подтвердила она, - и велела мне остаться обедать.

– Конечно, конечно, тут и разговоров быть не может. Вы непременно должны отобедать с нами. Вы знаете, у нас все по-простому - старомодный воскресный обед, какие приняты в скучных буржуазных странах. Нда... скоро садится за стол, а этот оболтус до сих пор носится где-то на улице. Впрочем, я...
– доктор снова замялся и забарабанил пальцами по столу, - я накричал на него сегодня. Нда, скверно. Скверно, Евгения Павловна, когда не получается найти общий язык с собственным...
– Николай Степанович нахмурился и в первый раз прямо посмотрел в глаза собеседницы.
– Вы, по счастью еще не знаете, что это такое. Право слово, хуже не бывает, чем чувствовать себя этаким никудышным папашей.

– Вы это из-за Юры?
– осторожно, дабы не растроить подходящий откровенный настрой доктора, спросила Жекки.

Николай Степаныч кивнул и застучал костяшками по столу.

– Ну, да что там, - протянул он, - вам я думаю, можно это услышать. Вы умеете слушать, умеете молчать. Последнее так редко встречается в женщинах. И вы знаете, вы знаете, что он на вас очень похож? Он один из всех наших детей кажется мне чужим, простите... простите, что так вырвалось, но это правда. Георгий... то есть, Юра, он один пошел в эту вашу ельчаниновскую породу и, я иногда, подозреваю, что в этом причина моего недопонимания, раздражительности и всего... всего этого неловкого, несносного положения. Ни в ком другом из детей я не чувствую этого. Напротив, во всех остальных, даже в девочке, которая вроде бы совсем еще кроха, я вижу свое, родное. Они ручные, понятные. Я знаю, как себя с ними вести. С Юрой я ничего не знаю. Он все время уходит от меня, а я... он же мой сын, понимаете?

– Он чем-нибудь огорчил вас?

– Нет, то бишь, не то что бы. Это последнее, из-за чего мы даже с Лялей повздорили - просто размолвка. Мелочь.

– А что такое? Ляля мне ничего не рассказывала.

– Так, ничего особенного. На этой неделе мы получили письмо от вашего отца, уже не первое. Он настоятельно просит, чтобы мы отправили Юру в Москву. Необходимо, видите ли, чтобы мальчик, подобно всем вашим предкам, поступил на военную службу. Павел Васильевич уже договорился о месте для Юры в Александровском корпусе. Из деликатности он, разумеется, не уточнил, что значит "договорился", но я-то понимаю - речь идет о моем плебейском происхождении. А оно, надо полагать, сильно затрудняло дело. Но вот, изволите видеть, вашему батюшке удалось преодолеть все затруднения. Остается только приехать и выдержать экзамен. Каково?

– И что же?
– Жекки с искренним недоумением уставилась на шурина.
– По-моему, отец не предлагает ничего плохого, а совсем наоборот, кажется, делает разумное предложение. Юра живой подвижный мальчик и в кадетском корпусе ему наверняка понравится.

– Да как вы не понимаете, - воскликнул доктор, сразу впадая в обычную горячность.
– Я не позволю, чтобы мой сын шел на службу ко всем этим опричникам или, тем более, чтобы сам стал опричником. Я не позволю никому сделать из него слугу, раба, приспешника этой беззаконной власти. Этого не будет, пока я жив.

– Простите, - сказала Жекки, не поняв до конца сущности претензий Николая Степановича. Она была слишком далека от политики как таковой и политических воззрений доктора, в частности, чтобы найтись с правильным возражением.
– Но ведь и вы, кажется, служите?

– Я?
– Николай Степанович чуть не подпрыгнул, как будто Жекки дала ему ногой под зад.
– Я, любезнейшая Евгения Павловна служу, да-с. Но не опричникам, а людям. Простите за прямоту, всегда считал и считаю, что служу только и исключительно народу, а не узурпаторам, грабящим этот народ. Я лечу людей, я врач. Прошу понять разницу.

Жекки все равно не поняла, какая тут разница. В вынужденных спорах на неинтересные темы (наука, искусство, политика), когда собственного мнения у нее не было, приходилось безоглядно заимствовать чужое. В данном случае годилось что-нибудь из прежних пространных высказываний отца. Тем более, косвенно он уже был втянут в сегодняшние прения с зятем.

– Насколько я знаю, мои предки служили не узурпаторам, - сказала Жекки, вообразив себя на месте Павла Васильевича.
– И Юра, став офицером, ничем не запятнал бы своего доброго имени.

– Ха. Не служили? А кому же, по-вашему, служили в лейб-гвардии? В Красном Селе, на Царицином лугу?

– Не забывайте, что под Севастополем, Плевной и в Туркестане они тоже служили.

– Не принимаю! К этому их вынуждал произвол и преступления той же власти, ничего более.

– Ну, а самого-то Юру вы спрашивали?
– Жекки слегка выправила разговор, не желая более раздражать Николая Степановича. Доктор ей нужен был в смирном расположении.
– Спрашивали, чего он сам хочет?

– Ляля намекнула ему, и, по-моему, напрасно это сделала. Юра еще слишком мал, чтобы решать собственную судьбу. Но он естественно сказал эту чепуху, что не хочет быть военным, а будет самым знаменитым в мире автомобильным гонщиком.

– А, ну конечно, он же бредит автомобилями.

– Как до того бредил американскими индейцами, а еще раньше - аквариумными рыбками.

– Так, стало быть, для вас нет никакой причины попусту расстраиваться. Юра не хочет никуда уезжать, ну и хорошо. Хотите, я сама напишу отцу, чтобы он на время отложил свою идею с кадетским корпусом. Я сумею его убедить, мне это не будет трудно.

– Пожалуй, весьма обяжете, - как-то нехотя согласился доктор, - но вы поймите, эта история и наша размолвка и с Юрой, и с Лялей, это все, в сущности, такие пустяки.