Горицвет. лесной роман. Часть 2

Он как всегда опоздал. Вспотевшие волосы двумя мокрыми колечками приклеились у него ко лбу. На щеках переливался влажный румянец. В глазах еще не погасло что-то блестящее и веселое, явно относившееся к той бурной уличной жизни, от которой он еще не вполне оторвался. Он так торопился, что мог дышать лишь через рот. Алефтина, всегда обедавшая с семьей, метнула на строптивого воспитанника суровый осуждающий взгляд. Елена Павловна потребовала, чтобы Юра немедленно шел мыть руки. Николай Степанович ничего не сказал, но по его виду можно было догадаться, что никакого нервного срыва в столовой он не допустит.

Юра явился умытый и причесанный через пять минут и, усевшись за стол, принялся с торопливой жадностью глотать куски и шумно втягивать в себя содержимое быстро заработавшей ложки. Будь на то его воля, он, вероятно, предпочел бы поглощать щи прямо через край тарелки, а говяжьи битки, плававшие в сметане, есть вообще не пережевывая, дабы тем самым ускорить обеденный обряд и сэкономить свое ускользающее, разрывающееся на клочки, время.

Эта жадная торопливость, вызвав замечание Елены Павловны, не помешала Юре ближе к концу трапезы дважды запустить хлебным мякишем в Степу и произвести ответное неравное столкновение под столом своих и братниных ботинок. Подтолкнув Павлушу под локоть, он с незаметным задором спровоцировал опрокидывание на скатерть большой чашки киселя. Рев Павлуши удалось сравнительно быстро заглушить лишь благодаря заботливой сноровке Алефтины, подсунувшей младшему Коробейникову утешительный кусок яблочного пирога.

Юра был незаслуженно пощажен за свои выходки, а вот снова умыкнуть на улицу, вывернувшись из-под рук Алефтины, ему не позволили. Опытная нянька знала "негодного мальчишку" как облупленного, и прежде чем он успел проскользнуть в дверь столовой, надежно завладела Юриной рукой. "Куда ж ты, голубь мой, лететь надумал? Ишь вить неугомонный. А уроки на завтра, поди, не учены, не готовлены? Ступай-ка к себе". Юре ничего не оставалось, как подняться наверх, в свою комнату, зная наверняка, что незаметно спуститься по лестнице в ближайшие два-три часа ни за что не удастся. Алефтина непременно будет сторожить его где-нибудь поблизости.

За обедом Жекки сказала о своем отъезде в деревню. И Николай Степнович, и Ляля встретили это известие довольно спокойно, впрочем, зная сестру, Жекки предполагала, что на самом деле, Ляля, конечно, огорчилась. Выражение суровой озабоченности не покидало ее лица почти все время, пока продолжался обед. И Жекки хорошо понимала, что это выражение предназначалось отнюдь не расшалившемуся Юре.

– Ты знаешь, что я обычно прекращаю любые разговоры, когда они вырождаются в банальное сплетничанье, - холодно начала Елена Павловна, запершись вместе с Жекки в гостиной, наполненной густым приторным запахом роз.

Ярко полыхая над круглым столом, розы словно бы покорили все замкнутое пространство комнаты, но в их торжестве, как в густом аромате сочных бутонов, с неуловимой притягательностью уже переплелось тленье. Короткая тень недолговечности незаметно пролегла от поселившей их хрупкой вазы к расплывающимся по лаковой столешнице пунцовым отсветам. Жекки почувствовала, что запах цветов утратил свежесть и стал отдавать трупной прелью. Она подошла к окну, со звоном растворив одну створку.

– Ну, еще бы, - сказала она, вдохнув свежего воздуха.
– Я тоже не выношу ваших добрых инчан с их базарными пересудами.

– Жекки, - сказала Ляля, не меняя тона и глядя на сестру воинственно блестящими глазами, - я ничего не говорила тебе вчера, хотя уже вчера мне дважды довелось слышать, как о тебе рассказывают вещи совершенно недопустимые.

– Не обращай внимания, Лялечка. Это все от безделья. Поговорят и перестанут. Ведь нашим кумушкам дай только повод. Сегодня - я, ну а завтра пропадет бочонок тухлых сельдей у Ахросимова, или старая ведьма Брынкина за ужином подавится куриной косточкой. И тема разговоров тотчас переменится, вот увидишь.

– Видишь ли, на сей раз, о тебе болтают не только кумушки. Это бы полбеды. Дело в том, что весьма уважаемые дамы... дошло до того, что о тебе заговорили в доме Беклемишевых и даже в нашем кружке, где, уж поверь мне, пошлым сплетницам нет места. И я, как старшая сестра, я просто обязана узнать, правду ли говорят все эти люди.

– Ну что же, узнай правду.

– Жекки, ты ездила на Вилку?

Жекки поджала губы, но глаз не опустила, а наоборот устремила взгляд с предельной прямотой на глаза сестры.

– Ну и что же?
– спросила она, почувствовав, как вся скопившаяся за день раздраженность вот-вот прорвется наружу.

– Ты еще спрашиваешь?
– чуть не задохнулась Елена Павловна.
– Да ты что, притворяешься или действительно сошла с ума? Как ты могла даже додуматься до такого! Да ты хоть понимаешь, что это пятно, это позорное пятно не только на твоем имени - до него тебе, как я понимаю, давно нет дела - этот позор ляжет на всех нас, твоих родных. Разве ты не понимаешь, что такое уездный город, и даже губернский город и его общество? Наше общество, где мне и тебе, и нашим мужьям и детям еще жить. А ты подумала о маме и папе? Как мне им теперь смотреть в глаза, как ты им будешь смотреть в глаза? Ты подумала?!

– А мне интересно, - сказала Жекки голосом, срывающимся от гнева, - почему это ты за целую неделю, пока я живу в городе, ни разу не спросила меня, как идут дела в Никольском. Между прочим, это наше имение, если ты еще помнишь. Тебе почему-то не приходило в голову узнать, что там происходит. Как выгорают на корню поля. Как от жары болеет и дохнет скотина. Как после жатвы стоят полупустые амбары. Как нечем платить не то что по векселям, но даже мужикам за сделанную работу. Тебе отчего-то не пришло в голову узнать, как я буду платить по закладной. Да, да, той самой, в Земельном банке. Или я должна подумать, что ты останешься равнодушной, если нас с Аболешевым вышвырнут на улицу. Но главное - Никольское! Ты думаешь, мне было бы легче смотреть в глаза папе, если бы наша земля ушла в чужие руки, чтобы ее продали каким-нибудь проходимцам или порвали на куски, как старую ветошь. Ты думаешь, ему будет легче простить меня за то, что я выпустила из рук имение, чем за то, что какие-то городские дуры назвали меня неприличным словом? Так вот, я предпочитаю сейчас и предпочту всегда потере Никольского любые самые ужасные разговоры о себе. Да, я ездила на Вилку, но не для того чтобы развлечься от скуки, как некоторые могли подумать. Я ездила туда, чтобы выиграть много денег, потому что, видишь ли... В общем, я не собираюсь ни в чем и не перед кем оправдываться, и впредь, если мне вздумается, поеду и на Вилку, и хоть к черту в пекло, если только черт подскажет, где достать денег.

Елена Павловна слушала, не перебивая. Только ее строгое лицо хмурилось, становилось серьезнее. Когда Жекки остановилась, тяжело переводя дыхание, Ляля посмотрела на нее с какой-то внезапно вспыхнувшей гордостью. И Жекки поняла, что сестра уже готова по обыкновению перевалить на себя львиную долю вины и принять все причитающиеся ей обвинения за то, что не досмотрела, не разузнала, не поддержала. Однако, что-то самое существенное, вызвавшее ее недовольство, осталось непоколебимо. Светлые глаза Ляли по-прежнему смотрели наставительно и строго.

– Ты не должна была опускаться до всего этого, Жекки, - сказала она.
– Не должна. Я уверена, что папа сказал бы тебе то же самое, и еще, возможно, скажет. И уж если действительно, ставить его, или кого-то из нас перед выбором - наша земля, или наше честное имя, не сомневаюсь, что каждый из нас выберет второе. И ты сама это прекрасно знаешь, не можешь не знать.

Жекки поняла, что проигрывает. Под влиянием мягкой и холодной убежденности сестры ее прежняя уверенность в своей правоте мало-помалу блекла и приобретала какие-то разрушительные свойства. Жекки уже не знала наверняка, как знала всего несколько минут назад, имела ли она право вести себя со столь вопиющей смелостью. Немедленно вспомнился разлетающийся стеклянный звон разбитого зеркала с отраженным в его осколках бледным лицом какой-то обезумевшей незнакомки - ее собственным лицом, - и Жекки почувствовала, как едкий огонь стыда подкатил к самому сердцу. И все-таки то же сердце, в то же самое время говорило ей, что тогда, в трактире Херувимова, она не в силах была удержаться от этого безумия. Слишком глубокая рана кровоточила в ней, слишком живая боль вырывалась наружу.