Горицвет. лесной роман. Часть 2

– А что же не пустяки?

Николай Степанович так же нехотя махнул рукой и снова подошел к окну. Было видно, что он больше не хочет говорить на эту тему.

VII

– Я думаю, что очень хорошо понимаю вас, Николай Степанович, - сказала Жекки, чувствуя, что более благоприятной минуты не будет.
– Понимаю даже лучше, чем вы можете надеяться.
– Она сделала паузу и, вздохнув с непритворной тяжестью, продолжила: - Знаете, Аболешев сегодня утром опять куда-то уехал. Даже не простился. Это, конечно, случалось с ним и раньше, но мне от этого не легче. Уж, поверьте. И я давно хотела вас спросить, да все как-то не было случая. Хотела спросить, как доктора... Понимаете. Вы не могли не замечать в Павле... словом, вы не могли бы сказать мне о нем что-нибудь, как врач. Может быть, Аболешев обращался к вам?

Николай Степанович пристально посмотрел на Жекки. Его глаза излучали совершенное понимание. Собственные раздраженность и озабоченность, только что выводившие его из себя, незаметно сменились сочувствием и полной сосредоточенностью на другом человеке.

– Нет, он не обращался ко мне ни разу, - сказал Николай Степанович, усаживаясь напротив гостьи.
– Но я не слепой, и конечно, кое-что замечал. Каюсь, что не сразу, а исподволь стал разбираться в причинах и нашел у Павла Всеволодовича все типичные симптомы опиумной зависимости, если вам угодно заговорить о ней. Я, простите, сам не осмеливался обсуждать с вами эту тему, хотя, может быть, и должен был, именно как врач. Но Павел Всеволодович человек весьма... мм, сложный. И он не является моим пациентом, что не позволяет мне вмешиваться. Словом... я, сами видите, оставался в стороне. То есть... В какой-то ваш приезд я позволил себе один на один заговорить с ним, но натолкнулся в буквальном смысле на стену. Павел Всеволодович не пожелал меня слушать. Но, повторяю, я не слепой.
– Николай Степанович мягко, но, уже не смущаясь, пожал руку Жекки.

– Евгения Павловна, голубушка, вам можно лишь посочувствовать. То, что происходит с Павлом... зашло, судя по всему, уже чересчур далеко.

Сердце у Жекки застонало, как показалось, за одну секунду вобрав в себя и острую, не утихавшую до сих пор головную боль, и черные призраки минувшей ночи, и все тревожные, болезненные дневные переживания. "Зашло чересчур далеко", - повторила она про себя, без дальнейших медицинских объяснений догадываясь, что это значит.

– Могу предполагать, что употребление им опиума и, возможно, еще каких-то морфинов тянется несколько лет, - сказал Николай Степанович. Видя, как Жекки изменилась в лице, он лишь нежнее и крепче сжал ее руку.
– На это указывают характерные для хронических морфинистов особенности поведения. Не сомневаюсь, что Павел Всеволодович пытался избавиться от этого. Помниться, вы говорили что-то о его лечебных визитах в Москву и в Нижеславль, но... В общем, у него остается все меньше и меньше времени. Да-с, Жекки, вы, как мне кажется, имеете право это знать. Вы очень сильная, вы сможете...

– Сколько...
– Жекки с усилием разжала губы, которые начинали дрожать, - сколько это еще может продолжаться?

– Трудно сказать. Может быть, еще год, от силы - два. А может - закончится внезапно, прямо сейчас.
– Николай Степанович снова слегка потерялся и, немного смущаясь, заглянул в ее наполнившиеся влагой глаза.
– Ну, ну, Евгения Павловна, вам надо принять это. Я знаю по опыту, ничего другого тут не придумаешь.

– Я не хочу, - коротко сказала Жекки. Боль из сердца уже отхлынула, и сейчас она чувствовала более слабое, но зато неутихающее давящее ощущение во всем теле. Такое с ней бывало только, когда проходил ее неизбывный страшный "сон". Ощущение, казавшееся по временам смертельным.

– Э, да у вас, голубушка, должно быть мигрень?
– сказал доктор и подошел к стеклянному шкафу, стоявшему за его рабочим столом.

Жекки знала, что в этом шкафу Николай Степанович хранил помимо лекарств разные химические реактивы и приспособления для химических опытов, которыми когда-то в молодости увлекался. Насыпав в стакан с водой какой-то порошок, и дождавшись, пока тот хорошенько растворится, он подал его Жекки. Она выпила, не почувствовав ни вкуса, ни запаха лекарства.

VIII

"Аболешев обречен, - проносилось в ее сознании, - как кто-то говорил еще раньше, совсем недавно. Сейчас не важно - когда, не важно - кто. Важно, что я сама знала это задолго до всех докторов и предсказателей. И я ничего не могла с этим сделать, даже если бы захотела. Аболешев не позволил бы мне вмешаться, как не позволил Николаю Степановичу заговорить с собой. Мне ли не знать, каким неприступным может быть Аболешев. Он не позволил бы вмешиваться в свою жизнь никому на свете, потому что для него эти дымные сны стали важнее всего. Едва я намекнула ему, что знаю о них, как он стал не похож на себя, и почти сразу уехал. Я могла сделать тоже самое на год или на два раньше. Результат был бы тот же. И значит, я должна приготовиться к самому страшному, к тому, о чем сказал доктор - Аболешев может умереть в любую минуту...
– В эту секунду Жекки почувствовала тупой страшный толчок сердца, от которого у нее потемнело в глазах.
– Я не смогу никогда не смогу к этому приготовиться. Бессмысленно заставлять себя. Как бессмысленно останавливать эти мысли, они все равно будут преследовать. С ними придется жить...

Жить? Но разве я смогу жить?
– Вопрос, поразивший Жекки прямотой и какой-то ранее не ведомой ей предельной насущностью.
– Без Аболешева? Невозможно. А его отъезд? Может быть, это - всего лишь попытка смягчить удар, который он предчувствует. Может быть, он посчитал, что на расстоянии мне будет легче свыкнуться с неизбежностью конца. Может быть, рассмотрел, что и я вслед за ним иду по тому же краю. Да, да, конечно. Отчего я не поняла этого сразу, как только повторился мой сон. Ведь "кружения" никогда не бывают случайными. Они вернулись сразу, как только Аболешев оставил меня, и не отпустят, пока Аболешев не вернется. А если он не вернется, то тогда... я не выдержу, и адское видение убьет меня. Значит, смерть...

Жекки стиснула глаза, чтобы превозмочь подступившую к ним, отливающую багрянцем боль. Но тотчас что-то другое сильное колыхнулось в ее сердце, и в душе, подобно светлому блику, пресекавшему когда-то ее ночные кошмары, вспыхнуло озарение: "Серый!" Вторая часть единого, неразрывного с ней чувства, мгновенно воспротивилась обреченности, сомкнувшейся над первой, кровоточащей половиной. И знакомая, безудержно-живительная волна прокатилась по всем ее кровотокам, обдав горячим пламенем. "Вот кто удержит меня, - ясно прозвучало вслед этому волнению.
– Пока есть Серый, я люблю, я жива. И кто знает, возможно, Аболешев догадывался об этом?".
– Жекки никогда не задумывалась, знает ли Аболешев о ее дружбе с волком. Но сейчас такая возможность показалась ей настолько вероятной, что она как всегда с запозданием поразилась своему внезапному прозрению.

Аболеше, Аболешев... - прокручивалось снова и снова в ее лихорадочно возбужденном мозгу.
– Я даже не знаю, куда он уехал. Где мне искать его, где встретить, чтобы сказать, как он не прав, чтобы он понял, как сильно я хочу быть вместе с ним. Быть до конца. Но он почему-то не пожелал услышать меня, не понял. Сбежал... Господи боже мой, неужели я больше не увижу его?

Сердце Жекки вновь застонало. "Вот уж с этим я ни за что не смирюсь. Я должна его увидеть, и если он сам не объявится в ближайшие дни, то поеду искать - в Нижеславль, в Москву, за границу...
– Жекки немного перевела дух, и непроизвольно дотронулась рукой до груди - так бешено застучало в эту минуту сердце.
– А пока поеду домой, в Никольское, там будет легче, там я увижусь с Серым. Серый, Серенький - вот, кто мне сейчас нужен больше всего на свете. Если с ним что-то случиться, если Серый исчезнет, также как Аболешев, тогда... Но нет, лучше не думать об этом. Мне нужно увидеть хотя бы одного из них, или я сойду с ума".

Все эти мысли, переплетенные с болезненными ощущениями, промелькнули в ее голове за две-три минуты. Она все еще сидела на стуле в кабинете доктора Коробейникова, не замечая, как тот внимательно изучает ее лицо, видимо в ожидании новой, более существеной, чем только что поданный стакан с водой, просьбы о помощи.

Повстречавшись с ним глазами, Жекки подумала, что неплохо было бы рассказать этому добросердечному умному человеку о своем страшном сне - кружении. Ведь Николай Степанович хороший доктор. Он мог бы посоветовать ей какие-нибудь успокаивающие капли или снотворное. Такое лекарство было бы вовсе не лишним, в особености, если она собирается ехать в деревню, а оттуда, возможно, еще куда-то. И в деревне, и в дальних странствиях успокоительное снадобье очень даже пригодилось бы. Но Жекки знала, что рассказав про свой сон, она неизбежно коснется чего-то такого, что ни в коем случае не должен узнать ни один человек. Она уже поняла, что "кружения" неразрывной болью связывали ее с Аболешевым. И сейчас приготовилась пройти до конца через предназначенный ей черный круговорот видений, физического страдания, мучительного возвращения от сна к яви. Другого средства удержать в себе Аболешева, продлить, спасти его и свою жизнь, у нее больше не осталось.

Поэтому единственное, о чем Жекки попросила Николая Степановича был порошок от мигрени. Когда доктор протянул ей картонную коробочку с лекарством, Жекки взяла ее, уже не чувствуя той давящей тяжести, что изводила ее несколько минут назад. Отчасти удовлетворившись ее состоянием, Николай Степанович проводил свояченицу в столовую. Он и сам, не без основания, считал себя неплохим врачом.

IX

Из-под фаянсовой крышки супницы, расписанной голубыми цветами, поднимался легкий аппетитный пар. Жекки ловила на себе озабоченные взгляды сестры, занявшей за столом место хозяйки. Николай Степанович церемонно положил на колени белоснежную салфетку. Степа с Павлушей вовсю уминали хлеб, приготовившись окунуть ложки в тарелки со щами. Все томились одинаковым ожиданием. Наконец, дверь распахнулась, и запыхавшийся Юра влетел в столовую.