Город без людей

Омер открыл глаза уже в полной темноте.

С улицы доносился шум повозки, который, все более и более нарастая, нарушал окружающую тишину. Омеру казалось, что он пробудился после какой-то длительной болезни или пришел в себя после продолжительного обморока. Он не ощущал ничего, кроме глухой боли, сковавшей его плечи, руки и ноги. Грохот повозки отдавался у него в голове толчками, подобно коротким вспышкам далекого маяка. Напрягая память, Омер старался вспомнить, где он, как и почему он сюда попал? Боль в отекших ногах парализовала его память, связала мысли. Он пошевелил ногами и попытался встать, чтобы зажечь свет. Ища выключатель, он, пошатываясь, передвигался по комнате, опрокинул стул, на спинке которого висел пиджак.

Внезапно Омер вспомнил о зажигалке. Она находилась в кармане брюк. Но куда же он положил брюки?.. Необходимость думать и что-то вспоминать еще более его утомляла. Боль в онемевших ногах становилась теперь все острее и невыносимей. Он чувствовал, как что-то сдавливает ему горло. Рука его невольно потянулась к воротничку. Непослушными пальцами он развязал туго затянутый галстук, охватывавший его шею, как намыленная петля веревки.

Теперь Омер вспомнил, как всю ночь не мог найти себе места от неприятного чувства, будто его кто-то душит. Вот его подняли на помост виселицы и вздернули. Веревка рвется, он падает. На него набрасываются и начинают душить, потом опять поднимают на помост, опять надевают петлю. Но и этого палачам кажется мало, и они еще раз опускают его на землю и снова начинают душить.

Омер с ожесточением потянул галстук и, сорвав его, бросил на пол. Потом лихорадочно начал шарить дрожащими руками по всему телу. Брюки, оказывается, были на нем. Он нащупал в кармане зажигалку и зажег ее. В мерцающем свете зажигалки Омер сразу заметил у дверей выключатель. С трудом преодолев расстояние в несколько шагов, он повернул выключатель. Яркий свет на некоторое время ослепил его. Омер открыл невольно сомкнувшиеся глаза и вдруг с изумлением увидел у себя на ногах ботинки. Он опустился на стоявший у двери стул, быстро развязал шнурки, сбросил ботинки и снял носки. Все еще дрожащими руками он стал растирать затекшие и онемевшие ноги, кровь в которых, казалось, застыла. Словно это были не его ноги, а чьи-то чужие. Он уставился на них, как на что-то странное, никогда им не виданное.

Освободившись от галстука и ботинок, Омер почувствовал, как сознание его начало понемногу пробуждаться, боль постепенно утихала, а во всем теле появилось какое-то приятное облегчение. Шум грузовика, от которого дрожали стекла окон, нестройные людские голоса, доносившиеся снизу, из чайной гостиницы, звон ударившихся друг о друга двух медных кувшинов — весь этот необъятный мир звуков, исчезнувший куда-то с того момента, как он уснул, опять медленно охватывал его.

Омер встал. Пройдясь несколько раз взад и вперед по комнате, он ощутил, как ноги оживают и опять становятся частью его тела. Галстук и пиджак, висевший на спинке опрокинутого стула, помятые и скомканные, валялись в пыли на полу. Одеяло, верхний край которого почернел от грязи, свесилось с кровати, и из-под него выглядывали заплаты грязной простыни.

Омер сел на кровать. Вонь грязной постели, смешанная с запахом его собственного пота, вызвала в нем чувство тошноты и какое-то неприятное ощущение в желудке. Он достал из кармана брюк револьвер и рассеянно начал рассматривать каждый патрон. Маленькие, черные, гладкие кусочки металла перекатывались на ладони.

Омер вспомнил, как он впервые взял в руки оружие. Когда он работал чиновником на периферии в Анатолии, гибель товарища по работе, попавшего в засаду, побудила его купить этот револьвер. В то время Омеру было двадцать шесть лет. Тогда он хотел жить и застраховать себя от подобных засад и нелепой смерти.

Мысль о смерти опять ярко вспыхнула у него в голове и вернула его к действительности. Он в Стамбуле, в вонючем номере какой-то дрянной гостиницы. Все, что его связывало по рукам и ногам долгие годы, в один момент было порвано и отброшено, а сам он потерял всякое желание жить. Он должен умереть. Именно для этого он и приехал сюда.

Смерть будет концом всего, а возможно, началом перехода к чему-то неведомому. Впрочем, все эти возможности его совершенно не беспокоили. Смерть — для него это значит прежде всего не вставать с постели каждое утро в половине восьмого; не слушать упреков Реззан; не думать об увлечениях Севги; не беспокоиться о полноте Ишика; не мучиться вечными хлопотами по дому; не надевать в жару галстук; не считать зазорным для себя садиться в своем кабинете за стол в ненакрахмаленной рубашке; не глотать в течение многих лет один и тот же завтрак и не ходить в один и тот же час одной и той же дорогой в одно и то же учреждение; не читать всякую нудную дребедень; не замечать хитрость детей и глупость взрослых; не слушать разговоры своих коллег, все интересы которых сводятся к вопросу, повысят или не повысят им жалованье; не ощущать волнения, глядя на грудь машинистки Нермин, которую она великодушно позволяла созерцать окружающим; не оставаться беспомощным из ложного страха перед скандалом, который может подорвать авторитет чиновника, если какой-нибудь наглец в автобусе нахально наступит тебе на ногу и вдобавок еще оскорбит; не уклоняться от того, чтобы глупость называть глупостью, а разврат — развратом; не сжимать в бессилии кулаки перед тем, кому следовало бы надавать пощечин; не возвращаться с работы в один и тот же час, направляясь той же дорогой в тот же дом; не садиться ужинать за тот же стол, в атмосфере той же скуки; не ложиться спать рядом все с той же женщиной, к которой ты равнодушен...

Черный квадрат окна постепенно начал синеть. Доносившиеся снизу голоса смешивались с нарастающим шумом улиц огромного, беспокойного города.

Все для него кончено. Эта мысль засела в его голове с той минуты, как он ударил советника. Возможно даже, что мысль о смерти еще раньше притаилась где-то в глубине его мозга. Смерть представлялась ему единственным средством, которое сможет сразу избавить его от всего того, что вызывало в нем отвращение. Он лишь никак не мог понять, зачем он в таком случае сел на самолет, зачем оказался в Стамбуле и прячется под вонючим одеялом какой-то грязной гостиницы.

Омер вздрогнул. В дверь кто-то стучал. Поспешно сунув револьвер в карман, он решил молчать и не открывать. Но, снова услышав настойчивый стук, крикнул:

— Кто там?

— Проснулся, Хасан бей? — раздался за дверью хриплый голос.

Омер удивился еще больше. «Какая-то ошибка, — подумал он. — Ведь мое имя Омер». Он уже было открыл рот, но вспомнил, что именно так назвал себя дежурному.

— Что случилось? — нехотя отозвался Омер. — Что тебе нужно?

— Не сердись, ага-бей! — в хриплом голосе за дверью слышалась интонация человека, который по меньшей мере лет сорок близко знаком с тобой и чужд какому-либо чинопочитанию. — Я только поинтересовался, встал ли ты. Может быть, что-либо потребуется? Чай, газета или еще что-нибудь?

Какое-то мгновение Омер колебался, стоит ли согревать желудок несколькими глотками чая, прежде чем отправиться на тот свет. Потом с раздражением крикнул:

— Не надо ничего! Оставь меня в покое, я хочу спать.

— На здоровье, ага-бей, спи сколько душе угодно. Наверно, ты отсыпаться в Стамбул приехал из Сафранболу?

Омер промолчал. Шаги за дверью удалились. Он вскочил и повернул ключ в двери еще на один оборот. Убедившись, что деревянная дверь достаточно прочна, чтобы выдержать любой напор, он вернулся к постели и сел.

Вытащив из кармана револьвер, он наложил палец на курок и медленно приставил дуло к виску.

Сколько нужно сил и человеческой воли, чтобы стоять вот так меж двумя мирами, вдыхая воздух, уже пахнущий трупом, и как легко при помощи ленивого движения перейти из одного мира в другой. Чего стоят все муки, жалобы, унижения и всякие невзгоды жизни в сравнении с этим состоянием легкости? Человек намного выше, сильнее и свободнее того существа, с которым мы знакомы. Все в его руках и зависит от его желания и настроения.

В посветлевшем квадрате окна открывалась площадь Сиркеджи. Люди, автобусы, машины и повозки — все уже смешалось. Залитый палящим утренним солнцем город жил полнокровной жизнью.

Омер был стамбулец, его детство и юность прошли в домах, школах и на улицах этого города. Он вырос в семье со средним достатком. Отец его был чиновником. Сравнительно молодым отец ушел в отставку после какого-то случая, задевшего его честь, и открыл в районе Фатих небольшую контору по оформлению различных бумаг и прошений. Младший брат Омера умер, когда ему было девять лет; его старший брат учился в университете. Сам он учился тогда в последнем классе лицея. В одном из женских лицеев у него была подруга — маленькая брюнетка с черными угольками смеющихся глаз. Очень часто они прямо из школы направлялись в парк Гюльхане. Деревья, море и зеленая трава наполняли их сердца ощущением полноты и радости жизни! Они часами могли сидеть, целоваться и смотреть на море. У девушки были упругие груди, маленькие, как и она сама. Легкое прикосновение к ним в такие минуты сводило Омера с ума.