Государство и народ. От Фронды до Великой французской революции
Шрифт:
В мае 1791 г. под председательством редактора газеты «Меркюр насьональ» республиканца Франсуа Робера был создан Центральный комитет народных обществ. В середине июня ЦК обратился к Национальному собранию с адресом, в котором выразил требование отменить деление граждан на «активных» и «пассивных»; адрес подписали председатели 13 братских обществ.
Два принципа лежали в основе объединения людей в народных обществах: территориальный и политический. В каждое общество входили преимущественно граждане одного квартала. Все их члены придерживались приблизительно одних и тех же политических взглядов.
В ту пору политическими кумирами парижского простонародья, в том числе объединенного в братских обществах, были Мирабо, Робеспьер и Марат. Характеризуя этот политический синкретизм народных масс, Ж.
После событий 5–6 октября 1789 г. вплоть до февраля 1791 г. Париж не знал вспышек массового негодования.
Изменение политического сознания плебейских элементов происходило без эксцессов, мирно и «разумно». И казалось, процесс этот затрагивал лишь сравнительно небольшую часть граждан. Так, молодой H. М. Карамзин, путешествовавший в 1790 г. по Франции, писал: «Не думайте однако ж, чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует, все другие смотрят, судят, спорят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре»{170}. Казалось, быт и сознание широких масс очень мало изменились в начальный период революции. Монархические чувства французов оставались внешне неизменными, более того, Людовик XVI был даже популярен. С этим вынужден был считаться даже столь отважный человек, как Марат, не боявшийся выступать против самых различных «святых» и широко распространенных политических предрассудков. В феврале 1791 г., склоняя голову перед народным мнением, он писал о Людовике XVI: «По большому счету это именно тот король, что нам нужен. Мы должны благодарить небо за то, что оно нам его даровало»{171}.
Борьба с королевской властью в 1790 —первой половине 1791 г. часто принимала завуалированные формы. Нередко политический расчет, тонкий политический ход очень трудно отличить от искренних мнений и поступков людей. Вплоть до весны 1791 г. демократы редко осмеливались открыто выступать против института королевской власти и против Людовика XVI лично; их борьба приняла форму своеобразной заботы о короле. К стремлению максимально ограничить, в том числе путем народной «заботы», свободу действий короля примешивалось искреннее беспокойство демократов, что король может быть похищен аристократами и его имя и он сам будут использованы в контрреволюционных целях. Зимой 1790/91 г. эти опасения уже широко разделялись парижским населением.
В феврале 1791 г. распространился слух, что главная башня Венсеннского замка соединена с Тюильри подземным ходом, который будет использован для похищения или побега (возникло уже и такое подозрение) короля. Рабочий люд Сент-Антуанского предместья стал упорно поговаривать о необходимости разрушить эту проклятую башню. Патриотов возмущало, что Венсеннский донжон вновь, как и в старые времена, стали использовать в качестве тюрьмы.
28 февраля более тысячи рабочих под командованием офицера Национальной гвардии пивовара Сантера отправились в Венсенн. Но Лафайет с отрядом в 1200 человек воспрепятствовал разрушению донжона, он подверг Свитера дисциплинарному наказанию, а 64 участника похода на Венсенн были арестованы{172}.
Весной 1791 г. стали меньше говорить об угрозе похищения короля и все больше — о его планах бегства. 18 апреля народ и национальные гвардейцы не выпустили из Парижа королевское семейство, отправившееся на пасхальную мессу в Сен-Клу. Не помогли уговоры Лафайета, на них отвечали бранью и клялись, что не дадут королю уехать.
Помимо постоянно просачивавшихся новых сведений о действительно готовившемся побеге королевского семейства, плебейство Парижа весной и в начале лета 1791 г. волновали нехватка звонкой монеты и развивавшаяся на этой почве спекуляция. Так, утром 3 июня 1791 г. несколько женщин и около 150 рабочих столпились на тротуаре улицы Вивьен, почти напротив пассажа Радзивил, где по вечерам большие деньги спускались в бириби, модную в то время азартную игру. Рабочие возмущались:
их труд оплачивался ассигнатами[1], которые невозможно было реализовать по номинальной стоимости. Потери составляли до четверти зарплаты. Проходимцы же из пассажа Радзивил загребали звонкую монету, а потом ее продавали несчастным, живущим честным трудом. Услышав эти жалобы, человек в серой с красным куртке и помятой шляпе предложил: «Так как муниципалитет и Национальная гвардия ни черта не делают, надо самим навести порядок — разнести воровскую лавочку, — с этими словами он поднял над головой трость. — И если за мной последуют, я готов встать во главе, выгнать всех мерзавцев и вздернуть их, если они вздумают сопротивляться». Какой-то кожевник возразил энергичному незнакомцу, что это неподходящий способ добиваться справедливости, лучше обратиться к законным властям и донести им на мошенников. Большая часть рабочих с ним согласилась{173}.О финансовых аферах и спекуляции на ассигнатах постоянно говорили в Пале-Руаяле, продолжавшем и в 1791 г. играть роль общественного центра Парижа. Но более всего парижан беспокоил все-таки готовящийся побег короля, именно по этому поводу разгорались особенно жаркие споры. Иной раз дело доходило почти до потасовок. Одни утверждали, что все это чепуха, ложные слухи, никуда король не собирается бежать, другие им тут же отвечали, что так могут говорить только люди, купленные Лафайетом{174}.
Хотя современники с достаточным основанием говорили про Людовика XVI, что он «обладал храбростью женщины в момент, когда она рожает», и сколько-либо серьезное решение королю было принять всегда чрезвычайно трудно, 20 июня 1791 г. Людовик XVI все-таки отважился на отчаянный поступок: он попытался тайно покинуть столицу своего королевства. Немного в истории найдется государственных деятелей, которые совершили бы шаг столь же катастрофический для своего дела и собственной судьбы.
Утром 21 июня три артиллерийских выстрела оповестили парижан о бегстве короля. Улицы заполнили возбужденные толпы, в местах наибольшего скопления людей появились отряды Национальной гвардии; демократические клубы, общества, секции заседали почти непрерывно. В некоторых секциях начали раздавать оружие рабочим и зачислять их в Национальную гвардию. Пассивные граждане пытались и самовольно захватывать оружие.
Те же парижские рабочие, которые совсем недавно в марте 1791 г. выражали искреннее беспокойство по поводу здоровья приболевшего тогда короля, теперь отпускали в его адрес выражения не из самых цензурных. От былой популярности вмиг не осталось и следа. Вполне в унисон с настроением парижского плебейства 22 июня Марат писал в своей газете: «С двух точек зрения Людовик XVI недостоин вновь вступить на трон: он либо опасный идиот, который должен быть низложен, либо опасное чудовище, которое надо задушить, если только хотят обеспечить общественную свободу и благо народа»{175}.
Клуб кордельеров 22 июня принял составленный Ф. Робером адрес к Учредительному собранию, в котором требовал «либо провозгласить немедленно, что Франция больше уже не монархия, что она республика, либо по крайней мере подождать, чтобы все департаменты, все первичные собрания высказались по этому важному вопросу, прежде чем во второй раз ввергнуть прекраснейшее государство в мире в оковы и цепи монархизма»{176}. Создавшаяся обстановка впервые за время революции позволила Роберу и его единомышленникам перейти от абстрактной пропаганды на тему желательности и теоретической возможности республиканского строя во Франции к формулированию политической республиканской программы.
И все же, несмотря на недоверие патриотически настроенных простолюдинов к Людовику XVI, летом 1791 г. республиканцам не удалось добиться преобладающего влияния среди парижских рабочих и мелких собственников, этой мобильной массы великих дней революции. Демонстрация на Марсовом поле (17 июля 1791 г.) закончилась трагически во многом потому, что сила была на стороне муниципальных властей. Лафайету, Байи, Национальной гвардии противостояло хотя и значительное, но все еще меньшинство активных участников революции (даже если принимать в расчет исключительно население Парижа).