Государство и народ. От Фронды до Великой французской революции

Благодаря походу на Версаль, повлекшему за собой переезд королевской семьи и Учредительного собрания в Париж, перевес сил в пользу буржуазии обозначился довольно явно. Тут же значение поддержки парижского мелкого люда стало падать в глазах либералов-конституционалистов, ведущей политической силы в Учредительном собрании и в стране. Среди буржуа-патриотов высказывалось даже мнение, что общественную активность простолюдинов следует уже не направлять в нужное русло, а полностью прекратить. Следуя этой логике, уже к концу 1789 г. рабочих и массу мелких собственников вновь вытеснили из сферы национальной политики. Под предлогом их неучастия в уплате налогов декретами октября — ноября 1789 г. их отстранили от участия в выборах во все местные и центральные органы власти.

В то же время, исключив бедняков из «pays legal», политические деятели буржуазии отнюдь не решили предоставить массу неимущих самим себе. По мысли не только демократов, но и либералов-конституционалистов, просвещение и политическое воспитание должны были в перспективе из союзника спонтанного, малоуправляемого и потому опасного сделать дисциплинированную наемную армию буржуазии, беспрекословно исполняющую ее волю как при решении хозяйственных, так и политических проблем. Но подход к политическому воспитанию масс у либералов и демократов существенно различался. Первые представляли его как постепенный, очень длительный процесс, в котором себе либералы отводили роль пастырей-культуртрегеров, а «темным» массам — роль пассивных слушателей. Демократы больше полагались на обучение на практике, практика же, по их мысли, должна была не только обеспечить просвещение масс, но привести самих демократов к власти. Для них политическая активность народа являлась одним из важнейших условий их собственного политического триумфа.

* * *

После событий 5–6 октября обстановка в Париже несколько разрядилась. С ноября улучшилось снабжение города хлебом. В то же время укрепившиеся новые власти беспощадно пресекали всякие попытки волнений. С одной стороны, репрессии, закон о военном положении вселили страх и неуверенность в недовольных, с другой — многие были уверены, что Учредительное собрание сделает все необходимое для всеобщего благоденствия.

Париж будто вновь обрел свой прежний, дореволюционный вид. Аристократы устраивали балы и приемы. По вечерам светились огнями театры. В квартале Сент-Оноре число роскошных экипажей если и убавилось, то не очень заметно. Парижские магазины поражали воображение обилием и разнообразием товаров. Приехавший в декабре 1789 г. из Бордо студент писал родителям: «Какая роскошь! Богатство, выставленное напоказ в бесчисленных лавках, ослепляет глаза, уставшие от созерцания всего этого великолепия!»

К весне 1790 г. социальная структура высших классов почти не изменилась: эмиграция была еще незначительной. Правда, теперь в официальных бумагах дворяне назывались «буржуа», но, потеряв титулы, они сохранили имущество, а нередко и посты в администрации. Впоследствии, анализируя ход революции, не лишенная проницательности светская дама писала: «…после великих бурь наступали периоды спокойствия, и это более всего вводило нас в заблуждение. Если бы ужасные события развивались непрерывно, люди (имеются в виду дворяне-контрреволюционеры. — Е. К.) собрались бы с силами и, возможно, в конце концов даже победили бы, но так как, преодолев первые препятствия, поток замедлял свое течение, мы расслаблялись, питая надежду, что все закончилось, и… забывали принять необходимые меры предосторожности»^{161}.

Власти, юридические порядки были новые, для рабочего же человека мало что изменилось. Оттесненные в духовное гетто сугубо материальных интересов, рабочие, даже подавая робкие протесты против своего полного политического бесправия, подчеркивали свою абсолютную лояльность по отношению к Учредительному собранию и новым вождям нации. Рабочие Сент-Антуанского предместья в петиции от 13 февраля 1790 г. униженно просили даровать неимущим гражданам право голоса и одновременно обложить их прямым налогом в 35 ливров в год (уничтожив при этом косвенные налоги). Обращались они к законодателям не как равные к равным: «Ваши законы для нас — оракулы самой мудрости» или «Если ваша мудрость сочтет нужным благоприятно отнестись к нашей просьбе, мы будем счастливы… Если произойдет обратное, законодатели, наше непоколебимое усердие будет лишь более активным и более гражданственным; вы всегда увидите в нас своих усерднейших защитников». В другой петиции от 9 сентября 1790 г. рабочие Сент-Антуанского предместья заявляли о своей преданности «собранию, королю, всем гражданским и военным начальникам, и особенно генералу Лафайету»^{162}.

II тем не менее с конца осени 1789 до лета 1791 г. революционный процесс хотя и замедлил свой ход, но не остановился.

В некоторых провинциальных городах рабочих допускали в Национальную гвардию: вначале многие из них устремлялись в ее ряды по той простой причине, что время, затраченное на патрулирование города, оплачивалось им как рабочее. А ходить с ружьем по улицам менее утомительно, чем стоять у станка или верстака. Но не только сугубо экономические мотивы привели работников в Национальную гвардию: многим казалось, что революция дала им шанс вырваться наконец из рутины повседневности, дала шанс шагнуть в иную жизнь, и тогда вступление в Национальную гвардию обретало уже политический, мировоззренческий смысл; тогда становится понятным, почему рабочие будут не только нести патрульную службу, но и с готовностью отправятся впоследствии в опасные походы в Вандею и Бретань на подавление мятежей^{163}. Среди неимущих постепенно выкристаллизовывалось политически активное меньшинство. Многие же простолюдины предпочитали не лезть в политику без особой надобности. В ту же Национальную гвардию далеко не все стремились записаться.

18 июня 1790 г. Учредительное собрание приняло закон, который исключал пассивных граждан из состава Национальной гвардии, наоборот, все активные объявлялись обязанными нести в ней службу, если желали сохранить свои гражданские права. Вскоре выяснилось, что для многих гражданские права не такая уж большая ценность. В Боже более 85 % активных граждан из числа земледельцев не записались в Национальную гвардию, у ремесленников и торговцев таких оказалось 33 %, у состоятельных буржуа — 27 %. В Сомюре земледельцы были не столь индифферентны — лишь 25 % добровольно расстались с гражданскими правами, среди ремесленников и лавочников 27 % не записались в гвардию, среди буржуа — 21 %, среди наемных рабочих — 52 %^{164}. Даже в эпоху революции народ надо было приобщать к политике, объяснять ее смысл и значение.

В Париже особую роль в политическом просвещении плебейских масс играл Клуб прав человека и гражданина, более известный под названием Клуба кордельеров. Чтобы стать его членом, достаточно было платить 2 су в месяц, но на заседания допускались и вовсе неимущие, которые не могли заплатить даже эту скромную сумму. В хартии кордельеров, принятой 27 апреля 1790 г., говорилось, что главная цель клуба — выявлять злоупотребления властей, вскрывать различные нарушения прав человека и подвергать их суду общественного мнения^{165}.

Весной 1790 г. в Париже возникло первое братское общество — объединение, еще более демократическое по составу, чем Клуб кордельеров. Его основал безвестный учитель пансиона Клод Дансар; он собирал в библиотеке монастыря якобитов (там же, где заседал и Якобинский клуб), ремесленников и разносчиков фруктов и овощей своего квартала с их женами и детьми, чтобы читать и объяснять декреты Национального собрания^{166}. Лишь на десятый месяц существования братского общества одна из парижских газет поместила о нем заметку. К тому времени были созданы еще два объединения подобного же рода: Общество друзей секции Библиотеки и Общество победителей Бастилии. К лету 1791 г. таких обществ в Париже насчитывалось уже более десяти, получили они распространение и в провинции. В городах Франции к 1792 г. от 2 до 8 % мужского населения было охвачено сетью этих демократических организаций^{167}.

В Париже в большинстве своем они следовали политической линии Клуба кордельеров. А именно на заседаниях этого клуба подвергались критике кумиры, ниспровержения которых требовал дальнейший ход развития революции. Когда Лафайет подал в отставку с поста главнокомандующего Национальной гвардией, многие секции обратились к нему с петициями, умоляя остаться. Кордельеры осудили сервильный дух этих петиции, неразумное превознесение достоинств честолюбивого генерала. Они не простили Барнаву его выступления в защиту сохранения рабства в колониях. Они поддержали суровые филиппики Марата против Мирабо, обвинившего знаменитого трибуна в продажности и предательстве^{168}. Благодаря Демократической прессе и брауским обществам сказанное на заседаниях Клуба кордельеров расходилось по всему Парижу. Закрадывавшиеся в умы простолюдинов сомнения находили подтверждение и поддержку. Незыблемые еще недавно авторитеты подвергались эрозии. Путь оказывался свободным для дальнейшей радикализации сознания, для поиска новых лидеров.

Братские общества и клубы являлись не только центрами пропагандистской деятельности, постепенно они все более обретали значение организующего начала народного движения. Те члены или даже лидеры общества, которые хотели ограничиться политико-просветительской работой, оказывались вне их рядов. Так, К. Дансар в марте 1791 г. был вынужден покинуть общество, им самим созданное. Избавлялись демократические организации и от людей, в том числе неимущих, которые за деньги, в силу прочно укоренившихся иллюзий или просто мечтая о возвращении любой ценой общественного спокойствия, поддерживали Лафайета и других «умеренных». Проводя большую чистку своих рядов в декабре 1790 г., Общество победителей Бастилии прямо объявило, что чистка направлена против тайных агентов Лафайета.