Грех

– - Я вижу Бога! вижу Бога!
– - вызовут у читателя только неловкость и кривую улыбку -- лучше уж, признав поражение, пропустить эту сцену и сразу выйти нанетрудный для описания, наполненный взаимной нежностью тихий эпизод, экспонирующий наших героев: обнаженных, обнявшихся, уже напитанных радиацией Вечности и ведущих самый, может быть, глупый, самый короткий, но и самый счастливый свой разговор.

– - Еще бы денью ну -- дваю и я бы не выдержал: бросил все и зайцем, пешком, вплавь, как угодно -- полетел бы к тебе. Я больше ни о чемю больше ни о ком думать не мог!

– - А я, видишь, и полетелаю

– - Вижую

– - Пошли в душ?

Струйки воды казались струйками энергии. Нинкас Сергеем, стоя под ними, хохотали, как дети или безумцы, брызгались, целовались, несли высокую чушь, которую лучше не записывать, а, как в школьных вычислениях, держать в уме, ибо набумаге онав любом случае будет выглядеть нелепо, -- потому не услышали, никак не приготовились к очередному повороту сюжета: дверь отворилась резко, как при аресте, проем открыл злобную старосту и человек чуть ли не шесть занею: руководителя группы, мальчикаиз службы безопасности, паломника-иерея, еще какого-то иерея (надо полагать -- из Миссии), гостиничного администратораи даже, кажется, полицейского.

– - Убедились?
– - победно обернулась к спутникам староста.
– - Я зря не скажу!

В виде, что ли, рифмы к первой послепроложной сцене, подглядим вместе с Нинкою -- и сновачерез зеркало -- нападающие из-под машинки клочья сергеевой бороды, чем и подготовим себя увидеть, как побритый, коротко остриженный, в джинсах и расстегнутой до пупарубахе, стоит он, счастливый, обнимая счастливую Нинку наодном из иерусалимских возвышений и показывает поворотом головы то туда, то сюда:

– - Вон, видишь? вон там, холмик. Это, представь, Голгофа. А вон кусочек зелени -- Гефсиманский сад. Храм стоял, кажется, здесь, аиродов дворецю

– - В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкою, ранним утром четырнадцатого числавесеннего месяцанисанаю -- перебив, завораживающе ритмично декламирует Нинкаиз наиболее популярного китчевого романавека.

– - Ого!
– - оборачивается Сергей.

– - А то!
– - отвечает она.

И обахохочут.

– - А хочешь наГолгофу?
– - спрашивает расстрига, чем несколько Нинку ошарашивает.

– - В каком это смысле?

– - В экскурсионном, в экскурсионном, -- успокаивает тот.

– - В экскурсионном -- хочу.

Не то что б обнявшись -- атмосферахрама, особенно храманаГолгофе, от объятий удерживает -- но все-таки ни наминуту стараясь не терять ощущения телесного контакта, близости, наблюдают Нинкас Сергеем из уголка, от стеночки, как обступиланебольшая, человек из восьми, по говору -- хохляцкая -- делегация выдолбленный в камне священной горы крохотный, полуметровый в глубину, колодец, куданекогдабыло установлено основание Креста. Хохлы подначивают друг друга, эдак шутливо толкаются, похохатывают.

– - Чего это они?
– - любопытствует Нинка.

– - Есть такое суеверие, -- поясняет Сергей, -- будто только праведник может сунуть тударуку безнаказанно.

– - Как интересно!
– - вспыхивает у Нинки глаз, и, едвахохлы, из которых никто так и не решился наэксперимент, покидают зал, Нинкабросается к колодцу, припадает к земле, сует в него руку навсю глубину.

Сергей, презрительный к суевериям Сергей, не успев удержать подругу, поджимается весь, ожидая ударамолнии или черт там его знает еще чего, -однако, естественно, ничего особенного не происходит, и Нинкаглядит нарасстригу победно и как бы приглашая потягаться с судьбою в свою очередь.

– - Пошли!
– - резко срывается Сергей в направлении выхода.
– - Чушь собачья! Смешно!..

Бородатый человек лет сорокапяти сидел напротив наших героев застоликом кафе, вынесенным наулицу, и вальяжно, упиваясь собственной мудрой усталостью, травил, распевал соловьем:

– - Не, ребятки! В Иерусалиме жить нельзя. Вообще -- в Израиле. Тут в воздухе разлитане то что бы, знаете, ненависть -- нелюбовь. Даи чисто прагматически: война, взрывыю И-де-о-ло-ги-я! Типичный совок. Недавно русского монахаубили и концы в воду. Есть версия, будто свои. То ли дело Париж! В Штатах не бывал, зря врать не стану, аПариж!.. Монмартрю Монпарнасю А Елисейские поля в Рождество! То есть, конечно, и Париж не фонтан: в смысле для меня, для человекаусталого. В Париже учиться надо. А мое студенчество -- так уж трагически получилось -- пришлось наМоскву. Но вам еще ничего, по возрасту. Впрочем, когдамолод, и Москва -- Париж. Что же касается меня, были б деньги -нигде б не стал теперь жить, кроме Лондона. Самыйю удобныйю самый комфортабельный город в мире. Но, конечно, и самый дорогой. Ковент-гарден в пятницу вечером!.. Пикадилли-серкус!.. А навоскресенье -- в Гринвич: ЫКати Саркы, жонглерыю Увы, увы, увы!.. Такю что же еще? Италия -- это все равно, что Армения, но вот! есть -- налюбителя -- сумрачные страны: Скандинавия, Дания, приморская Германия. Уникальный, знаете, город Гамбургю

– - Гамбург?
– - вставилавдруг, переспросилаНинка.
– - Один джентльмен как-то сказал, что в Гамбурге, наРиппер-бан, заменя дали бы максимум двести марок. Риппер-бан -- это что?

– - Вроде Сен-Дени в Париже, -- отозвался всезнающий соотечественник, -вроде Сохо в Лондоне, хотя Сохо кудаскромней. Но вы не волнуйтесь: такие, как вы, наРиппер-бан не попадают. В худшем случаею

– - Отто?
– - с некоторым замедлением осведомился Сергей.

– - Отто не Отто, -- кокетливо отмахнулась Нинка.

– - Вон оно что!
– - Сергей в мгновенье сделался мрачен, угрюм.
– - Надо же быть таким кретином! Они тебя наняли, да? Отто с матушкой? Скажи честно -- ты ж у нас девушкачестная!

Бородач притих: тактичное любопытство, чуть заметная опаска.

– - Нет, любимый, -- ответилаНинкас волевым смирением.
– - Не наняли. Я -сама.

– - Сама?! Как же! Парикмахерша! Откудаты деньги такие взяла?!

– - Деньги?!
– - входилаНинкав уже знакомый нам азарт.
– - Нанашей Риппер-бан заработала: у ЫНационаляы! Смотрел ЫИнтердевочкуы? Хотя, откуда? У вас там кино не показывают: молятся и под одеялом дрочат!

– - А с визой для белых сейчас в Европе проблем нету. Натри месяца, наполгода. Потом и продляют. Идете в посольствою -- попытался бородач если не снять конфликт, то, по крайней мере, изменить время и место его разрешения.

– - Ф-фавён!
– - бросилаНинкаСергею.

– - Любопытное словцо!
– - заметил бородач.
– - От Ыфвнаы, что ли?

– - От Ыкозлаы, -- вежливо и холодно пояснилаНинкаи встала, пошла: быстро, не оглядываясь.

– - Догоняй, дурень!
– - присоветовал бородач, и Сергей, вняв совету, себе ли, побежал вслед:

– - Нина! Нинаже!

В сущности, это былаеще не ссора: предчувствие, предвестие будущих разрушительных страстей, однако, напляже, наберегу моря, сидели они уже какие-то не такие, притихшие: загорелая Нинкаи белый, как сметана, Сергей.

Нинкалепилаиз песказамок.

– - Я никогдав жизни не бываланаморею

– - А меня предки каждое лето таскали. В Гурзуфю Ну, поехали в Гамбург! поехали! Я немецкий хорошо знаю.

– - С чего ты вбил в голову, что я хочу в Гамбург?! Если б онаменя послала, сказалаб я тебе первым делом, чтоб ты ни в коем случае не возвращался?
– Нинкачувствовалатень вины затот разговор, то согласие надачной веранде в Комарово -- тем активнее оправдывалась.