Грезы и тени

Я тихо спустился по лстниц, внутренно смясь надъ собою и своимъ фантастическимъ настроеніемъ, a главное — надъ тмъ, что это настроеніе мн очень нравилось.

Нижній ярусъ усыпальницы охватилъ меня холодомъ и сыростью: вдь Бизаньо здсь уже совсмъ подъ бокомъ.

— Поэзія поэзіей, a лихорадка — лихорадкой, подумалъ я и направился къ выходу, проклиная предстоявшее мн удовольствіе идти пшкомъ нсколько километровъ, отдлявшихъ меня отъ моей квартиры: я жилъ въ береговой части Генуи, совсмъ въ другую сторону отъ Стальено. Я ршился уйти съ кладбища, но отъ мистическаго настроенія мн уйти не удавалось. Когда я пробирался между монументами неосвщенной части галлереи, мн чудился шелестъ, — точно шопотъ, точно шаркали по полу старческія ноги, точно шуршали полы и шлейфы каменныхъ одеждъ, пріобртшихъ въ эту таинственную ночь мягкость и гибкость шелка. Признаюсь вамъ откровенно: проходя мимо знаменитаго благо капуцина, читающаго вчную молитву надъ прахомъ маркизовъ Серра, я старался смотрть въ другую сторону. Реалистическое жизнеподобіе этой работы знаменитаго Рота поражаетъ новичковъ до такой степени, что не одинъ близорукій поститель окликалъ старика, какъ живого монаха, и, только подойдя ближе убждался въ своей ошибк. Я зналъ, что теперь онъ покажется мн совсмъ живымъ. При солнц, онъ только что не говоритъ, a ну какъ луна развязываетъ ему языкъ, и онъ громко повторяетъ въ ея часы то, что читаетъ про себя въ дневной сует?!

Мн оставалось только повернуть направо — къ кладбищу евреевъ, чтобы постучаться въ контору привратниковъ и добиться пропуска изъ cimitero, какъ вдругъ, уже на поворот изъ портика, я застылъ на мст, потрясенный, взволнованный и, можетъ быть даже… влюбленный. Вы не слыхали о скульптор Саккомано? Это левъ стальенскаго ваянія. Лучшія статуи кладбища — его работа. Теперь я стоялъ передъ лучшею изъ лучшихъ: передъ спящею двою надъ склепомъ фамиліи Эрба… Надо вамъ сказать, я не большой охотникъ до нжностей въ искусств. Я люблю сюжеты сильные, мужественные, съ немного байронической окраской… Дйствіе и мысль интересуютъ меня больше, чмъ настроенія; драматическій моментъ, на мой вкусъ, всегда выше лирическаго; поэтому я всегда предпочиталъ двушк Саккомано его же Время — могучаго, задумчиваго старика, воплощенное «vanitas vanitatum et omnia vanitas»… Я и сейчасъ его видлъ: онъ сидлъ невдалек, скрестивъ на груди мускулистыя руки, и, казалось, покачивалъ бородатой головой въ раздумье еще боле тяжеломъ, чмъ обыкновенно. Но странно! Сейчасъ я былъ къ нему равнодушенъ. Меня приковала къ себ эта не любимая мною мраморная двушка, опрокинутая вчною дремотой въ глубь черной ниши. Блдно-зеленые блики играли на ея снговомъ лиц, придавая ему болзненное изящество, хрупкую фарфоровую тонкость. Я какъ будто только впервые разглядлъ ее и призналъ въ лицо. И мн чудилось, что я лишь позабылъ, не узнавалъ ее прежде, a на самомъ то дл давнымъ давно ее знаю; она мн своя, родная, другъ, понятый мою, быть можетъ больше, чмъ я самъ себя понимаю. — Ты заснула, страдая, думалъ я. — Горе томило тебя не день, не годъ, a всю жизнь, оно съ тобою родилось; горе души, явившейся въ мір чужою, неудержимымъ полетомъ стремившейся отъ земли къ небу… A подрзанныя крылья не пускали тебя въ эту чистую лазурь, гд такъ ласково мерцаютъ твои сестры — звзды; и томилась ты, полная смутныхъ желаній, въ неясныхъ мечтахъ, которыя чаровали тебя, какъ музыка безъ словъ: ни о чемъ не говорили, но обо всемъ заставляли догадываться… Жизнь теб выпала на долю, какъ нарочно, суровая и безпощадная. Ты боролась съ нуждою, судьба хлестала тебя потерями, разочарованіями, обманами. Ты задыхалась въ ея когтяхъ, какъ покорное дитя, — безъ споровъ; но велика была твоя нравственная сила, и житейская грязь отскакивала, безсильная и презрнная, отъ святой поэзіи твоего сердца… И сны твои были прекрасными снами. Они открывали теб твой родной міръ чистыхъ грезъ и надеждъ. И вотъ ты сидишь, успокоенная, утшенная; ты забылась, цвты твои — этотъ макъ, эмблема забвенія — разсыпались изъ ослабвшей руки по колнамъ… Ты уже вн міра… Хоръ планетъ поетъ себ свои таинственные гимны. Ты хороша, какъ лучшая надежда человка, — мечта о вселюбящемъ и всепрощающемъ забвеніи и поко! Я поклоняюсь теб, я тебя люблю.

Не помню, гд, - кажется, въ «Флорентійскихъ ночахъ» — Гейне разсказываетъ, какъ онъ въ своемъ дтств влюбился въ разбитую статую и бгалъ по ночамъ въ садъ цловать ея холодныя губы. Не знаю, съ какими чувствами онъ это длалъ… Но меня, взрослаго, сильнаго, прошедшаго огонь и воду, мужчину одолвало желаніе — склониться къ ногамъ этой мраморной полубогини, припасть губами къ ея прекрасной двственной рук и согрть ея ледяной холодъ тихими умиленными слезами.

Н-ну… это, конечно, крайне дико… только я такъ и сдлалъ. Мн были очень хорошо; право, ни одно изъ моихъ, — каюсь, весьма многочисленныхъ, — дйствительныхъ увлеченій не давало мн большаго наслажденія, чмъ нсколько часовъ, проведенныхъ мною въ благоговйномъ восторг y ногъ моей стыдливой, безмолвной возлюбленной. Я чувствовалъ себя, какъ, вроятно., т идеалисты-рыцари, что весь свой вкъ носили въ голов образъ дамы сердца, воображенный въ разрзъ съ грубою правдою жизни… Какъ Донъ-Кихотъ, влюбленный въ свой самообманъ, умвшій создать изъ невжественной коровницы — красавицу изъ красавицъ, несравненную Дульцинею Тобозскую.

Мраморъ холодилъ мн лицо, но мн чудилось, что этотъ холодъ уменьшается, что рука двушки длается мягче и нжне, что это уже не камень, но тло, медленно наполняемое возвращающейся къ нему жизнью… Я зналъ, что этого быть не можетъ, но — ахъ, если бы такъ было въ эту минуту!

Я поднялъ взоръ на лицо статуи и вскочилъ на ноги, не вря своимъ глазамъ. Ея рсницы трепетали; губы вздрагивали въ неясной улыбк, а по цломудренно блому лицу все гуще и гуще разливался румянецъ радостнаго смущенія… Я видлъ, что еще мгновеніе, и она проснется… Я думалъ, что схожу съ ума, и стоялъ предъ зрлищемъ этого чуда, какъ загипнотизированный… Да, разумется, такъ оно и было.

Но она не проснулась. A меня вжливо взялъ за плечо неслышно подошедшій кладбищенскій сторожъ:

— Eccelenza! Какъ эти вы попали сюда въ такую раннюю пору?

И въ отвтъ на мой безсмысленный взглядъ, продолжалъ:

— Я, уже три раза окликалъ васъ, да вы не слышите: очень ужъ засмотрлись.

Я оглянулся… на двор былъ блый день. Я провелъ въ Стальено цлую ночь и, къ своемъ, влюбленномъ забытьи не замтилъ разсвта… Не понялъ даже зари, когда она заиграла на лиц мраморной красавицы… Теперь розовыя краски уже сбжали съ камня, и моя возлюбленная спала безпробуднымъ сномъ, сіяя ровными блыми тонами своихъ ослпительно сверкающихъ одеждъ. Всплывшее надъ горами солнце разрушило очарованіе зари…

ЗОЭ Элегія

Зачмъ ты снова явилась мн въ эту ночь — тяжкую и долгую, какъ дорога въ адъ, когда, спотыкаясь подъ ношей воспоминаній, бредетъ по ней обреченная мукамъ душа? Чмъ дальше ведетъ ее грозный путь, тмъ мельче становятся образы оставшейся позади жизни, тмъ глуше и тише ея незабвенные отзвуки. A дьяволы вчнаго отчаянія, ждущіе добычу, все ростуть и ростутъ впереди — и выростаютъ, какъ столтніе дубы, и язвительный хохотъ ихъ переходитъ въ раскаты грома.

Да! я былъ близокъ къ мысли, что громъ — хохотъ дьявола въ эту ночь, когда тучи черною медвжьей шкурою лежали надъ Римомъ, ливень хлесталъ Палатинъ и Капитолій, a Тибръ вздувался въ оковахъ набережной, пытаясь, какъ узникъ, вырваться на свободу и затопить Трастевере мутной волной.

Щели въ ставняхъ вспыхивали голубыми огнями непрерывно струившихся молній. Я жмурилъ глаза. Я кутался въ одяло. Я пряталъ голову подъ подушки. Ничто не помогало: кто чувствуетъ грозу, тому не надо видть молніи, не надо слышать грома, чтобы страдать отъ нея.

Гроза затихла, но не прошла. Она висла въ воздух, какъ отдыхающая орлица. Ея дыханіе отравило ночь — ночь, черне Мамертенскаго подземелья и столько же полную призраковъ. О, тоска тьмы, напитанной электричествомъ! Ты хуже кошмара: ты смле его. Кошмаръ, какъ воръ, подкрадывается къ сонному. Ты же — огромное привидніе въ траурной мантіи — дерзко садишься на грудь человка въ твердой памяти, со свободною волей и, положивъ на его горло тяжелыя лапы, любуешься, когда онъ задыхаясь, бьется въ своей постели, точно рыба на песк.

Въ такую то минуту — о, Зоэ! — ты пролетла предо мною… во сн или на яву?

Яркій лучъ несъ тебя сквозь мракъ, ничего не озаряя въ немъ, кром тебя. Ты сверкнула, подобно осеннему метеору, и полоса свта, какъ на неб посл метеора, долго лежала предъ моими глазами твоимъ слдомъ, медленно выцвтая.

Ахъ! и сейчасъ я вижу тебя въ этомъ луч: блую и прозрачную, точно фарфоръ, окутанную въ голубой шелкъ, съ внкомъ серебряныхъ колосьевъ на золотистомъ пепл волосъ, разсыпанныхъ по полудтскимъ плечамъ. Вижу тебя такою, какъ очаровала ты впервые мое воображеніе! ты — женщина свера, съ стальными глазами! ты, дитя вчнаго горя и минутныхъ торжествъ!

Бломраморный залъ сіялъ огнями. Ты пла. Тысячи глазъ впивались въ тебя. На красномъ сукн эстрады ты казалась свтлымъ ангеломъ, слетвшимъ изъ рая въ адскій огонь, чтобы освжить каплею влаги запекшіяся уста гршника. Я не помню звуковъ, птыхъ тобою. Что въ нихъ? Ты сама была живою симфоніей молодой и богатой жизни, ты, какъ пташка, свободно и счастливо летла на крыльяхъ торжественной гармоніи, слагавшейся десятками инструментовъ, послушныхъ жезлу сдого капельмейстера.

И, когда я снова увидлъ тебя такою, долго потомъ сидлъ впотьмахъ на своей одинокой кровати, полный воспоминаній и волненій. Зачмъ ты явилась мн сейчасъ? Зачмъ являешься вообще? Кто былъ я теб, кто была ты мн, что теперь твое загробное дыханіе ветъ въ мою жизнь, и никогда струны моей души не звучатъ звонче и грустне, чмъ — если коснется ихъ твоя мертвая рука?

Мы рдко видались, когда ты была жива. Мы не были друзьями. Больше: мы не любили другъ друга. Правда: я любовался тобой, — но вчуж, какъ любуются картиной, проникнутой духомъ могучей художественной силы.

Она дышала въ теб на встрчу каждому и тянула къ себ людей, какъ магнитъ — желзо. Казалось, богатство твоей души тяготило тебя самые. Демонъ, служащій чародю, если нтъ ему работы, начинаетъ мучить самого чародя. Талантъ — тотъ же демонъ. Тебя волновала смутная жажда дятельности — могучей и великолпной. A я думалъ: