Грезы и тени

Это что-то ужъ черезчуръ по фамильному! Даже смшно… Только какъ бы мн отъ этого «смшного» не сойти съ ума!..

Свчи мигаютъ желтымъ пламенемъ; день. Пришелъ Сергй; видитъ, что я не ложился, однако, ни слова. И я молчу.

Напившись чаю, я отправился въ лчебницу, гд содержался Петровъ. Это оказалось недалеко, на Двичьемъ пол, въ какихъ нибудь пяти-шести минутахъ ходьбы. Хозяинъ лчебницы — спокойный, рыжій чухонецъ, съ блднымъ лицомъ, которое узкая длинная борода такъ вытягивала, что при первомъ взгляд на психіатра невольно являлась мысль:

— Этакая лошадь!

Очень удивился, узнавъ мое имя.

— Представьте, какъ вы кстати! Петровъ уже давно твердитъ намъ вашу фамилію и ждетъ, что вы придете.

— Слдовательно, вы позволите мн повидать его наедин? — спросилъ я, крайне непріятно изумленный этимъ сообщеніемъ.

— Сколько угодно. Онъ изъ меланхоликовъ; смирный. Только врядъ-ли вы разговоритесь съ нимъ.

— Онъ такъ плохъ?

— Безнадеженъ. У него прогрессивный параличъ. Сейчасъ онъ въ період «маніи преслдованія» и всякую рчь сворачиваетъ на свои навязчивыя идеи. Путаница, въ которой, какъ сказалъ бы Полоній, есть однако же что-то систематическое.

Камера Петрова, высокая, узкая и длинная, съ стнами, крашеными въ голубой цвтъ надъ коричневой панелью, была — какъ рама къ огромному, почти во всю вышину комнаты отъ пола до потолка, окну; на подоконникъ были вдвинуты старинныя кресла-розвальни, a въ креслахъ лежалъ неподвижный узелъ коричневаго тряпья. Этотъ узелъ былъ Петровъ. Я приблизился къ нему, превозмогая трусливое замираніе сердца. Онъ медленно повернулъ ко мн желтое лицо — точно слпленное изъ цлой системы отечныхъ мшковъ: подъ глазами на скулахъ, на вискахъ и выпуклостяхъ лба — всюду обрюзглости, тмъ боле непріятныя на видъ, что тамъ, гд мшковъ не было, лицо казалось очень худымъ, кожа липла къ костямъ.

Петровъ бросилъ на меня взглядъ — и безсмысленный, и острый — и проворчалъ:

— Ага, пріхалъ… Я зналъ… ждалъ… Садись.

Мы съ нимъ никогда не были на «ты», но теперь его «ты» не показалось мн страннымъ. Какъ будто вдругъ явилось между нами нчто такое, посл чего иначе говорить стало нельзя, и «вы» звучало бы пошло и глупо. Мы внезапно сблизились, тсне чего нельзя, хотя и не дружественной близостью. Я мялся, затрудняясь начать разговоръ:

— Какъ, молъ, это ты, Василій Яковлевичъ, посылаешь ко мн въ гости мертвыхъ женщинъ?

Ему, сумасшедшему, такой вопросъ, можетъ быть, и не покажется дикимъ; но вдь я то — въ здравомъ ум и твердой памяти: какое же нравственное право имю я предлагать такіе вопросы? Но, пока я медлилъ, онъ самъ спрашиваетъ:

— Что? была?

Совсмъ равнодушно. A y меня дыханіе тснитъ, и губы холодютъ.

— Вижу, бормочетъ, — вижу, что была. Ну что жъ? Съ этимъ, братецъ, мириться надо, ничего не подлаешь. Терпи.

— Ты о комъ говоришь то, Василій Яковлевичъ? не уразумю тебя никакъ…

— Какъ о комъ, братецъ? О ней… объ Анн.

Я привскочилъ на стул, схватилъ Петрова за руки. И все во мн дрожало. Шепчу:

— Такъ это было вправду?

И онъ шепчетъ:

— A ты думалъ — нтъ?

— И, стало быть, дйствительно, есть такая мертвая Анна, которую мы съ тобой вдвоемъ видимъ и знаемъ?

— Есть, братъ.

— Кто же она? скажи мн, безумный ты человкъ!

— Я знаю, кто она была, a кто она теперь, это, братъ, мудре насъ съ тобою.

— Галлюцинація? бредъ? сонъ?

— Нтъ, братецъ, какой тамъ сонъ…

Но потомъ подумалъ и головою затрясъ.

— А, впрочемъ, чортъ ее знаетъ: можетъ быть, и сонъ. Только вотъ именно отъ этого сна я сначала спился, a теперь собрался умирать. И притомъ, какъ же это? — онъ ухмыльнулся, — я сижу въ сумасшедшемъ дом, ты обртаешься на свобод и въ своемъ разум, a сны y насъ одинаковые.

— Ты мн ее послалъ? — горячо упрекнулъ я.

Онъ прищурился какъ-то и хитро, и глупо.

— Я послалъ.

— Зачмъ?

— Затмъ, что она меня съла, a еще голодна, — пускай другихъ сть.

— стъ?!

— Ну, да: жизнь стъ. Чувства гасить, сердце высушиваетъ, мозги помрачаетъ, вытягиваетъ кровь изъ жилъ. Когда я умру, вели меня анатомировать. Увидишь, что y меня, вмсто крови, одна вода и блые шарики… какъ бишь ихъ тамъ?.. Хоть подъ микроскопъ! Ха-ха-ха! И съ тобой тоже будетъ, другъ Алексй Леонидовичъ, и съ тобой! Она, братъ, молода: жить хочетъ, любить. Ей нужна жизнь многихъ, многихъ, многихъ…

И расхохотался такъ, что запрыгали вс комки и шишки его обезображеннаго лица.

— Ты смешься надо мною. Какъ: «хочетъ жить и любить»? Она мертвая…

— Мертвая, a ходитъ. Что она разбила себ пулей високъ, да закопали ее въ яму, да въ ям она сгнила, такъ и нтъ ея? Анъ вотъ и врешь: есть! На милліарды частицъ распалась и, какъ распалась, тутъ то и ожила. Они, братъ, вс живутъ, мертвые то. Мы съ тобой говоримъ, a между нами вонъ въ этомъ луч колеблется, быть можетъ, цлый вымершій народъ. Изъ каждой горсточки воздуха можно вылпить сотню такихъ, какъ Анна.

Онъ сжалъ кулакъ и, медленно разжавъ его, отряхнулъ пальцы. Я съ содраганіемъ послдилъ его жестъ. Сумасшедшая болтовня Петрова начинала меня подавлять.

— Ты думаешь, воздухъ пустой? бормоталъ онъ, — нтъ, братъ, онъ лпкій, онъ живой; въ немъ матерія блуждаетъ… понимаешь? послушная матерія, которую великая творческая сила облекаетъ въ формы, какія захочетъ…

— Господи! Василій Яковлевичъ! — взмолился я, — не своди ты меня съ ума: не понимаю я…

Но онъ продолжалъ бормотать:

— Дифтериты, холеры, тифы… Это вдь они, мертвые, входятъ въ живыхъ и уводятъ ихъ за собою. Имъ нужны жизни чужія въ отплату за свою жизнь. Ха-ха-ха! въ бациллу, чай, вришь, a — что мертвые живутъ и мстятъ, не вришь. Вотъ я бросилъ карандашъ. Онъ упалъ на полъ. Почему?

— Силою земного притяженія?

— A видишь ты эту силу?

— Разумется, не вижу

— Вотъ и знай, что самое сильное на свт — это невидимое. И, если оно вооружилось противъ тебя, его не своротишь! Не борись, a покорно погибай.

— Но вдь я видлъ Анну, — возразилъ я съ тоскою, — я обнималъ ее, цловалъ…

Петровъ нахмурился.

— Знаю все… испытано… Она сжигаетъ мозгъ. Другимъ дифтериты, тифы, холера, a теб и мн, - онъ ткнулъ пальцемъ, — намъ безуміе.

— Да за что же? за что? — вскричалъ я въ бшенств.