Грезы и тени

— Эта двушка — не знаю, чмъ будетъ, но способна быть всмъ, чмъ захочетъ. Но, на свое горе, она сама не знаетъ, чмъ ей быть… и, быть можетъ никогда не узнаетъ.

Ты знала, что я такъ думаю, и не любила меня именно за это. Я гордился твоею нелюбовью; она выдляла меня изъ толпы поклонявшихся теб друзей — рабовъ, которыхъ ты и любила, и презирала.

Такова уже судьба человка; не уважать тхъ, кто любитъ насъ слишкомъ наивно, и не любить тхъ, кто понимаетъ насъ слишкомъ хорошо. Потому что, разъ человкъ понялъ другого, — между ними нтъ уже мста поклоненію: они осуждены на равенство, ненавистное гордому духу. Женскому — въ особенности. Женщина должна быть или рабою, или царицею; въ равенств ей скучно и душно. Наши встрчи и бесды — дружескія на видъ — были полны тайнаго недоброжелательства, замтнаго лишь для насъ двоихъ. Наши шутки были слишкомъ злы. Мы любили ловить другъ друга на неловкомъ слов, неловкомъ оборот рчи, на каждой недомолвк, каждой не послдовательности. За глаза и въ глаза мы трунили другъ надъ другомъ, стараясь нанести какъ можно больше ударовъ и моему, и твоему самолюбію, и чтобы удары попадали какъ можно больне и глубже. A самолюбія были огромныя…

Часто наблюдалъ я, какъ твой взоръ — глубокій взоръ сроглазой королевы эльфовъ: мечтательный и властный, туканный и повелительный, — неподвижно застывалъ гд то вдали, на воображаемой точк, видной теб одной. И мн хотлось спросить:

— Какой тронъ рисуетъ вамъ гордый полетъ воображенія? Какого сказочнаго принца, чтобы взвести васъ на этотъ тронъ?

Пришелъ и принцъ. Ты полюбила и стала женою любимаго человка. Я равнодушно привтствовалъ твое молодое счастье… короткое, жалкое счастье нсколькихъ дней.

Королева фей! Ты на сцену смотрла, какъ на жизнь, a на жизнь, какъ на сцену… Когда спектакль любви кончился, когда упали пестро раскрашенныя кулисы, когда очаровательный театральный принцъ снялъ съ лица румяна и блила, a съ плечъ мишурный кафтанъ, — ты растерялась… смутилась… ужаснулась.

Вся юность твоя была поэтическимъ самообманомъ величія и красоты. И все — рухнуло. Нтъ ни трона, ни принца, — есть красавецъ-мужъ въ толстомъ пиджак и широкихъ штанахъ, который больше всего на свт боится, какъ бы твои фантазіи не перешли въ истерику. Ты, какъ статуя, жила на пьедестал: гордою, уединенной богиней, выше міра и людей. Женщина одиночества отдалась человку толпы. Жизнь звала. Пришлось сойти съ пьедестала и смшаться съ толпой. Ты оказалась въ ней чужою, какъ голубка въ ста черныхъ вороновъ: робка, странна, неумна, неловка… всегда жалка, иногда смшна.

Сказки свера передали намъ образы лебединыхъ женъ, которыя увлекались любовью къ смертнымъ богатырямъ; тогда оставляла ихъ сверхъестественная сила, и прикованныя къ заботамъ земли влача вялую жизнь жены-рабыни, он изнемогая въ мятежной тоск по голубому небу плавающимъ въ его простор сестрамъ — облакамъ. И, если не отростали вновь ихъ обрубленныя лебединыя крылья, он хирли, чахли, умирали, какъ зачахла и умерла ты; обманутая самой собою и людьми, съ ненавистью къ земл и безъ надежды на небо.

Бжали годы, я встрчалъ тебя чаще, чмъ прежде, разъ отъ раза все боле и боле отцвтающею: ты умирала тломъ, угасала душой. Твоя красота разрушилась. Твой талантъ увялъ. Неврующимъ глазомъ смотрла ты впередъ. A когда озиралась на пройденный тобою путь, — о, какою язвительною тоской звучали твои холодныя металлическія рчи! То былъ хохотъ трагическаго демона ироніи, вселеннаго въ тебя отчаяніемъ. Его острый, угрожающій взглядъ сверкалъ въ суровомъ блеск твоихъ, точно оледенлыхъ, глазъ. Ты старательно избгала встрчаться съ моимъ взоромъ, потому что знала, какъ ясно я читаю въ душ твоей послднюю радость: скоре бы умереть!.. — и теб не надо было чужого участья. Ты умерла. Я не имлъ духа взглянуть на тебя въ гробу — обезображенную смертью. Я счастливъ этимъ: иначе твое имя подсказывало бы теперь моей памяти не свтлый голубой образъ, мелькнувшій предо мною въ луч ночной молніи, но раздутый трупъ — отвратительный сарказмъ смерти и разложенія.

Друзья несли на плечахъ къ могил твой обвитый внками, сверкающій блою парчою гробъ и забросали его мокрою глиной. Монахи пли теб вчную память, однако вс тебя скоро забыли… вс, - и я, быть можетъ, скоре другихъ.

Но, однажды, зеленою весною, когда въ окна моего кабинета задумчиво глядла таинственная луна, a я, сидя верхомъ на подоконник открытаго настежь окна, слушалъ мрный шумъ засыпающаго города, какой то звукъ въ этомъ шум внятно сказалъ мн:

— Зоэ!

И вдругъ мн стало безмрно жаль твоей погибшей жизни, и стыдно! стыдно!! Непонятно стыдно!!! что я забылъ тебя… Я долго разсматривалъ твой портретъ. На немъ лежало яркое лунное пятно. Мн казалось, что ты улыбаешься длинною, печальною улыбкой — важною улыбкой смерти надъ безполезнымъ сномъ жизни. О, бдная! бдная! Прекрасная, какъ цвтокъ, увядшая, какъ цвтокъ, и, какъ цвтокъ, забвенная — цвтокъ безъ завязи, не оставившій по себ ни плода, ни слда… Пустоцвтъ!..

Какъ горько звучитъ это опошленное слово, когда звучитъ оно про тебя!

Жалость росла, глаза были мокры, я впервые понялъ, что мы съ тобой были друзьями больше, чмъ думали. Но вдь это была одна минута — только одна чувствительная минута, прогнанная стаканомъ вина за ужиномъ и крпкимъ семичасовымъ сномъ…

Но — затмъ потомъ… черезъ недлю, можетъ быть, черезъ дв недли — не помню… потянуло меня въ монастырь, гд мы тебя зарыли въ землю. Я удивился, какъ хорошо тамъ. Падалъ вечеръ; блое море цвтущихъ яблонь и вишенъ монастырскаго сада, что позади кладбища, стало розовымъ. Колоколъ, — маленькій, будничный колоколъ — медленно звякалъ, призывая братію ко всенощной… и, когда отзвякалъ, грустный, дребезжащій звукъ долго тянулся и умиралъ въ трепещущемъ воздух. Я смотрлъ на твой черный мраморный крестъ, на дернъ, которымъ затянуло твою могилу, и думалъ: это потому онъ такой зеленый и сочный, что она напитала его своимъ тломъ… На крест налипли лепестки яблоннаго цвта… По зар тянуло тонкимъ холодкомъ, и духъ яблонь тихою струею колыхался надъ могилами… Я, какъ всегда, не врилъ въ смерть и мертвецовъ и чувствовалъ, что я — живой съ живыми, хоть и незримыми. И ты, Зоэ, была тогда тамъ! Была, разлитая въ благоуханіи цвтовъ, въ розовомъ трепет вечера, въ плач отзвучавшаго колокола…

Я помню раскаленную зноемъ синеву неба и силуэты ломбардскаго городка, прилпленнаго къ скаламъ. Когда y маленькой проходной станціи на минуту замеръ грохотъ нашего позда, — высоко надъ нами звонили къ agnuis dei, a въ окно вагона пахнуло яблоннымъ духомъ, и мн захотлось думать о твоей могил — тамъ, на мутномъ свер, въ оград стараго монастыря.

— Pronti! крикнулъ кондукторъ. Поздъ рванулся впередъ. Но, когда онъ пробжалъ платформу, ты мелькнула отъ окна къ окну моего купэ! Я видлъ твою склоненную голову съ развитымъ локономъ на снжно-блдной щек. Я едва не протянулъ руку, чтобы поймать порхнувшій въ окно дымчатый лоскутъ твоего длиннаго шарфа.

Была тоже странная ночь… Круглая и желтая луна щитомъ плыла мимо Колизея; съ робкою поспшностью мигала подъ нею зеленая Вега. Амфитеатръ на половину сіялъ голубымъ свтомъ, на половину тонулъ въ голубой мгл. Огромныя, внbмательныя звзды глядли въ его просвты. Я сидлъ на арен, спустивъ ноги въ черную бездну развалинъ водоема, и думалъ о сотняхъ тысячъ людей, что до меня топтали эту пропитанную кровью арену. Думалъ о томъ испанскомъ художник, которыя прославился «Видніемъ въ Колизе», но — сдавъ картину на выставку — самъ былъ сданъ въ больницу для душевно-больныхъ.

Образы его картины безотвязно гнались за нимъ. Онъ видлъ блую двушку передъ кровавою пастью голоднаго льва и видлъ, какъ падала къ ногамъ мученицы алая роза — послдній привтъ невдомаго друга. Онъ видлъ, какъ — вонъ изъ той зіяющей черной дыры направо — выходилъ зарзанный въ подземномъ ход Коммодъ. Онъ слышалъ рыкъ зврей, крутящихъ смерчи песку на арен. Тяжелый, неповоротливый германецъ падалъ предъ его глазами, охваченный рыбачьей стью ретіарія, и умиралъ подъ острымъ трезубцемъ, при оглушительныхъ вопляхъ толпы. Боевыя колесницы стаптывали тяжело вооруженныхъ, едва въ состояніи двигаться, людей, перескали встрчнымъ лошадямъ ноги косами, укрпленными въ осяхъ колесъ. A тамъ, вверху, на уступахъ этого зданія-горы, десятки тысячъ злорадно-внимательныхъ глазъ впились — не оторвутся отъ длинной цпи меченосцевъ, строгимъ воинскимъ строемъ движущихся вокругъ арены. Вотъ, по команд магистра, въ разъ брякнуло ихъ оружіе, дв сотни голосовъ въ разъ рявкнули и оборвали по-солдатски послднее привтствіе… «Ave, Caesar imperator, morituri te salutant»…

Я думалъ объ этихъ красивыхъ снахъ, yо тщетно напрягалъ свое воображеніе, чтобы вызвать ихъ изъ темныхъ пещеръ Колизея: старые мертвецы крпко спали. Однако… я чувствовалъ, что недалеко отъ меня живетъ и волнуется другое существо: пришло нежданное и незванное… стоитъ, ходитъ, ретъ, веть, — не знаю, какъ сказать, что о немъ подумать — гд-то близко-близко. Онъ трепещется, какъ бабочка подъ сткой, и дышетъ яблоннымъ цвтомъ… И, смло глядя въ угрюмыя галлереи цирка-призрака, я избгалъ взоромъ лишь одного косого выступа налво, гд играла узенькая полоска луннаго свта. Я зналъ, что эта полоска — ты, Зоэ! Что это ты повисла въ воздух струей свтящагося тумана, качаясь на мсячномъ луч…