Ханидо и Халерха

— Ладно, вместе поедем, — отступил Пурама. — Ке! — позвал он жену. — Чаю гостю налей. И еду готовь на двоих. Нет, еды положи побольше. Вижу, дело затянется.

— Ну, хорошо, — обрадовался Ниникай. — На, крепкого табачку покури. Русский. У меня полон кисет — хватит на всю дорогу. Плохо у вас с табаком?

— Плохо. И чаю ни у кого нет.

— Э, знаю. В стойбище хоть не показывайся: и мужики, и бабы, и дети — все на карман смотрят — беда с табаком.

— А скажи: что-то не было слухов о твоей ссоре с Какой? К жене небось приставал?

— Если бы приставал просто — четвертый снег без зубов бы ходил.

— А что было четыре снега назад? Расскажи, пока я сбрую чиню.

Жена Пурамы налила Ниникаю брусничного чая.

— И ты брусникой завариваешь? — удивился чукча-богач.

— Да уж просить не пойду… Что было с Какой?

— Не поверишь, но я перестал шаманов бояться всего четыре снега назад. Отца-то я так и не провожал в тот мир. И жена моя не душила его. Слыхал, брат Тинелькут с женой держали аркан. А вот как убежал от этих обычаев — стал сильно бояться шаманов. Духов боялся. А еще сильней боялась жена: родила-то она при мне, при мужчине…

— И ты попросил Каку спасти от мести келе? — поторопил Пурама Ниникая — он хорошо знал шаманские хитрости.

— Сам бы не попросил. Жена… И пошел я к нему. Дурак… Нет, правильно сделал тогда, а то бы до сих пор боялся шаманов… Попотешиться решил надо мной, сволочь. Восточных духов, говорит, можно легко обмануть — как волков. Сперва бросить тушу оленя, а на другой день подкинуть кусок мяса с отравой. Печень, говорит, моя — это его, значит, печень — будет отравой для духов.

Запутал словами… Ну, я согласился, чтоб он пожил у меня, а я — в яранге его старшей жены. Переселились на десять дней. Надел я его малахай, надел кухлянку его. Как ночь, места себе не найду: лежит рядом старуха, вся сморщенная и усатая… Правда, две ночи всего так мучился. А на третий день прибегает моя Тиненеут. Бежала, как от медведя. Я скорей переоделся — и изо всех сил в свое кочевье. Голого захватил Каку — лежит под одеялом. Думал, что я Тиненеут отошлю обратно. Ну, я его за косу — и пинка под зад…

— Зимой это было? — спросил Пурама, не засмеявшись и даже не удивившись.

— Перед самым покровом. Снег был по пояс… Он долго просил штаны. Сильно стучал зубами. Потом проклял меня и всех моих родичей, зарычал и побежал, как олень…

— А я бы еще и собак натравил на него…

— Но ты промолчал! Промолчал! Почему промолчал? — отбросил Пурама сбрую.

— Испугался я.

— Испугался… — метнул Пурама уничтожающий взгляд на гостя. — Ты промолчал — испугался, я промолчал — испугался, а им этого только и надо. Меня не один шаман проклинал, а вот я уже старею — и ни разу, ни дух, ни черт не гнался за мною… Ладно. А моя тихая жизнь кончилась. Много лет я был в стороне. Теперь — хватит… Собирайся — едем. Ке, я одеваюсь. Куда мы поехали — не говори никому.

Пока Пурама с Ниникаем добирались до устья Новой реки, голова юкагиров успел объехать все побережье моря на запад от этих мест. Оглядел он и дальние берега Малой Куропаточьей речки. Но ни тордоха, ни следов человеческого жилья он не нашел. Здесь кругом было дико и глухо, все живое будто вымерло, вымерзло. Лишь на третий день, в сумерках, Куриль наскочил на огромного беляка медведя. Они мирно разошлись в разные стороны. С испугу Куриль прыгнул на нарту и помчался обратно, на восток, решив искать Нявала где только придется.

Но дальше ему вовсе не повезло. Неожиданно разыгралась такая пурга, что не стало видно даже оленей. Остановился Куриль. Кое-как набрал плавника у самого берега моря, расковыряв руками длинную полосу жесткого снега, перетаскал плавник за бугор, в затишье, с трудом разжег костерок. Ножом настругал мерзлого мяса, вынул флягу, налил в крышку водки, плеснул на огонь, добавил, выпил. И приободрился. Конечно, было досадно, что разыгралась пурга. Но одет он был хорошо, олени добрые, еды много. Трое суток он только дремал, но не спал — почему бы по-настоящему не заночевать?

Пурга кончится — тогда можно искать. Выпил еще — и с усталости, с голода захмелел.

Сидя на нарте, протянув ноги к огню и спокойно пережевывая строганину,

Куриль быстро забылся и начал мечтать. В ушах раздался приятный перестук железных топоров — это казаки дружно тесали бревна для божьего дома… Под этот перестук мысли его потекли хоть отрывисто, нетерпеливо, но складно. Он видел себя с непокрытой и задранной вверх головой, среди богачей всех званий и всех кровей, среди огромной массы простого люда — это казаки на ремнях тянули под крышу божьего дома огромный колокол, а он, голова всех юкагиров, ламутов и чукчей, окружен почестями, рядом с медалью на груди у него крест — наверно, большой крест, чуть поменьше, чем у попа… А вот огромная упряжка лучших оленей несет его через все тундры, через тайгу и горы прямиком к дому царя Николая — это царь захотел увидеть его… Или не так. Через много-много снегов он вернулся в средний мир из божьего мира — и видит совсем незнакомых людей, иную жизнь, иную землю. Юкагиры, якуты, ламуты, чукчи читают божьи книги, мудрый шаман разъезжает по стойбищам и спрашивает, не захворал ли кто, пастухи у богачей не постоянные — они часто меняются, чтобы никто не уставал, а рыбаки и охотники сами ездят на ярмарку, которая есть в каждом большом стойбище: вожаки родов вместе с русскими начальниками, священниками и учеными людьми живут как друзья, все дела решают по добровольному сговору.

Прерывая мечты, Куриль начал рассуждать, возвращаясь ко всему тому, что произошло у исправника и отца Леонида. "Ничего, война не сто снегов будет идти, и пули не всех людей перебьют. А за это время Косчэ попом станет… — Нагнувшись, чтобы подбросить в огонь плавника, он вдруг замер. — Неужели могут убить царя? — подумал без всякой связи, не успев распрямиться. — А может, уже и случилось что, да сюда слух не дошел? Чего это я так спешу, без удержу мечусь по дальним тундрам — не от дурного предчувствия ли?.. А если с царем что случится, то у исправника, наверно, отнимут печать. Или убьют? А за исправником я иду… Но меня-то народ в обиду не даст! Кроме меня, кто боролся с шаманами? Да никто. Бубен Тачаны все-таки я разбил… А мало ли я людей накормил, одел, защитил, спас от смерти!.. А разве не помнят люди, как я ругался с исправником, как тушил вражду между чукчами и юкагирами?.. Нет, табуны отобрать бунтари могут у тех, кто добро нечестно нажил. А я выигранный табун людям раздам… А как без купцов жить? Без них тундра начнет дичать, но прежде чем одичает — перемрет вся, даже с добром богачей!.. Да, исправник еще и о боге сказал. Что он сказал? А-а… Ученый вожак бунтарей и на бога замахивается? Ну, это уж Друскин для страха. Или спьяна… Хотя я-то замахнулся на всех шаманов…"

Запутавшись и ничего не понимая, Куриль долго сидел, согнувшись, бессмысленно глядя в огонь, который все жалобнее просил еды, умирая под напором густого, как ливень, снега.

И вдруг сквозь путаницу его мыслей будто мелькнула стрела. Здравая мысль прямиком чиркнула через огромную тундру, через Колыму и вместе с ним ворвалась в дом отца Леонида. "У меня там свой человек будет! — обрадовался он. — Среди важных царских людей, среди русских богачей, у самого священника. Все буду знать. Оттого мечусь, что мало знаю. И обманывать меня тогда будет трудно. — Он поспешно бросил в костер охапку топлива — плавник, облегченно плюхнулся снова на нарту и почувствовал себя хоть не божьим избранником, но все же самым удачливым. — Кому еще из всех богачей от Мерзлого моря до Якутска так повезло? Никому".

Он снова открутил крышку фляги и налил в нее водки. Огонь в это время взметнулся вверх и проглотил дым, осветив густо летящий снег. Куриль бодро спросил у огня:

— Хороший парень мой Ханидо? Сумеет он послужить мне и всем юкагирам? Ну-ка, скажи, огонь…

Он плеснул немного водки в костер. Но водка не вспыхнула. Даже напротив: огонь жалобно пискнул, будто щенок, которого стукнули по носу.

— Га! — удивился Куриль. — Какой ответ слышу! Ты говоришь "нет"? Или не согласен, что Ханидо парень хороший? Хороший, хороший — я знаю. За его большую дорогу…