Ханидо и Халерха

Но видите — сын врагами считает нас, за нож схватился, вы каяться не хотите. Что я могу?

Нет, Куриль вовсе не собирался бросить все и уехать. Просто так получилось — рискнул под настроение.

Старый Нявал в смятении затряс сжатыми кулаками.

— Дык это… Как жить? Вы, может, простите — другие нет. Под страхом жить, что Кака проболтается. А совесть куда? Как людям в глаза глядеть, как отбиваться? Не-ет! Уезжайте, добрые люди. Оставьте нас — Он затрясся всем телом, спрятал голову между колен, зарыдал.

— Не пущу! — вдруг подскочила к двери старуха. — Силы нету так жить!

Что, старый, не знаешь — сердце меня торопит. Болезнь, может, пройдет, если покаемся. А с грехом ехать в тот мир?.. Кайся, кайся — я говорю! Сама я покаюсь — никаких сил больше нету. Вот, каюсь…

Договорить ей не дал Косчэ-Ханидо. Он хрипло зарычал, будто горло ему сдавили петлей. И закричал громко, страшно, как и люди-то не кричат:

— Энэ! Молчи! Молчи, не говори этого слова. Не говори этого слова! В чем каяться? Почему не поймешь? Энэ! Энэ-э-э!..

Страшно, когда "мама" кричит сильный, здоровый парень. А Косчэ-Ханидо кричал с такой болью, с таким отчаянием и так громко, что лопнуть могло любое сердце. Глаза у него вздулись от напряжения, он весь извивался и в бешенстве чуть не укусил Пураме руку. Куриль же молчал и не подавал никакого знака — он только жадно смотрел на старуху. Утром он боялся, что парень может сойти с ума, но такую возможность он связывал с шаманским самовнушением. Теперь же ему было ясно, что этой опасности нет, а с другой опасностью он мог не считаться: парень бесился, а не девка, не женщина. И уж очень хотелось ему поскорее узнать, о какую кочку этот парень споткнулся впотьмах… Да тут еще чуть не укушенный Пурама рассвирепел: как только оборвался крик, он набросился на Косчэ-Ханидо:

— Если не опомнишься, я переверну тебя, схвачу за уши и прижму носом к земле! Тогда кричи и кусайся.

И тут Ниникай не стерпел.

— Перестаньте вы все! — заорал он не своим голосом. — Опомнитесь. Люди мы или не люди?!

И словно разбросал всех от себя. Сознавая свое превосходство, он прошел мимо Куриля до пуора, чуть не стукнулся там о каркас, а когда вернулся обратно, негромко сказал Курилю:

— Как разбойники с Колымской дороги…

Куриль опустил голову, зажмурился, а потом закряхтел и потихоньку сел там, где стоял.

Наступило молчание.

"Да, нехорошо выходит, — рассудил он. — Спешу, опять я спешу. А куда? Кто меня гонит? Все ведь поворачивается к выигрышу… — Но он тут же, как всегда это делал, мудрствуя наедине с собой, зашел к происшедшему с другой стороны: — А Ниникай даже кричит. Опять объехал меня. Верх взял. И теперь может долго быть наверху".

А пока он так размышлял, пока все молчали, вдруг что-то случилось со старухой, женой Нявала. Она повалилась на бон и негромко забормотала. Потом начала метаться, вертя головой и вскидывая руки. Приехавшие почуяли беду,

когда заметили, что щелки ее глаз белые. Закатились глаза? Перед смертью?..

Пурама робко сделал к ней шаг, другой, Куриль начал вставать, а Ниникай,

напротив, попятился назад. В этом тордохе, оказывается, говорят прямую и грубую правду — старуха ведь только что предупредила о близости смерти… И

трое незваных гостей пережили бы всю глубину ужаса, причиной которого может быть игра в человечки, если бы не спокойствие мужа старухи. Нявал только скосил глаза, но не вскочил и вообще не сдвинулся с места.

— Не трожьте ее, отойдите, — сказал старик. — Это с ней часто… Болезнь… — Он подумал и пояснил: — Во сне хохочет, наяву трясучка одолевает… с горя.

И приехавшие совсем остыли, каждый на свой лад прикидывая, что делать дальше. И никто из них не ожидал грохота из остановившейся и слишком уж низко опустившейся тучи. В иссохшем теле хозяина что-то сломилось — и терпение лопнуло.

— Да, все так и есть! — сказал он, выглядывая из-за своего плеча. — Не надейся, Куриль: не скажу я другого. Все так и есть: вор мой сын. Вор! Забирай вора, хорони от людей тайну, если поперек совести, поперек бога пошел…

Эти слова перекрывали громкие крики за спиной Куриля: "Нет! Нет! Нет!.. Шаман я — не вор!.." — но крики эти Куриль не слышал, да они и не имели для него никакого значения.

Глаза головы юкагиров сами собой закрылись, к тому же их сильно придавили ладони рук — и тем не менее в них хлынул свет, а не черная тьма.

Только свет был чужим: Куриль будто из небытия глядел на тундру, залитую солнцем, на синее небо. И где-то там, в далеке-далеке, дальше, чем Среднеколымск, чем неведомый Петербург, виднелось стойбище на земле юкагиров. Курилю в это стойбище уже не попасть.

ГЛАВА 7

Вор — не человек. Вор — не юкагир. Вор — это вор.

Это всеми презираемое существо.

Юкагиры отвергают и гонят от себя сородича, если сородич драчун, склочник, лентяй или обманщик! Но вор!.. В сказках сам черт перед вором — всего лишь проказник. Незаметно отнять чужое способен только злой дух…

Это в древние времена, когда все люди были равны, юкагир мог зайти к соседу и взять, что ему нужно, если даже соседа и нет в жилище. Но теперь все не так. Теперь жизнь повисла на волоске. Пропала иголка — хоть заворачивайся в шкуру, пропала кружка — соси лед, простуживайся и умирай, а украсть в голод еду — это все равно что убить человека. Вору нет места среди людей…

Покачиваясь, будто отупевшая от горя женщина перед покойником, Куриль ничего уж не воспринимал и ни на что не обращал внимания. Ненужными, бессмысленными были слова Нявала о том, что они понимают вину своего сына, свою вину перед сородичами и что у них ничего не оставалось, как думать об аркане на шею или о смерти в мучительном одиночестве — вдали от людских глаз и людских следов. Как будто родителям вора можно было думать еще о чем-то!..

Сам вор — Косчэ-Ханидо — перебивал отца, огрызался. Из его отрывочных возражений можно было понять, что он убил чьих-то оленей, что заведомо ворованное мясо пошло в котел, но что воровством это считать нельзя, хотя хозяин до сих пор ничего о пропаже не знает. Куриля даже не возмутило все это: мол, ничего себе — украл не одного, а нескольких оленей! Да если б он всего-навсего стащил вонючую юколу с чужого вешала, и то бы его следовало гнать из стойбища, да и вообще из Улуро… Потом негромко, но долго звенел бубен — Пурама, значит, освободил вора-шаманчика. Но Курилю до этого не было никакого дела. Затем Ниникай принес тальника — и Курилю стало теплей. Чукча предложил выпить, поесть, но Куриль не ответил. Очнувшаяся старуха ушла за полог. Ниникай предложил хозяевам поесть, но те тоже ему не ответили. Молча поели двое из шестерых — Пурама с Ниникаем… Потом наступила полная тишина, лишь в костре потрескивали и шипели прутья. К костру изредка подходил кто-то и уходил.

Не раздеваясь, ничем не укрывшись, забыв о голодном желудке, Куриль прилег — и так остался лежать, встретив самую черную, самую пустую ночь в своей жизни — ночь без надежд.

Бесстрастными и пустыми были все его мысли. Сначала он искал для себя выход из положения, в которое так глупо попал, пообещав простить любой грех.

Он мог все простить, только не это. Потому что покрыть воровство для него означало гораздо большее, чем нарушить вековечный обычай. Слух о воровстве не скроешь, он выползет и через десять снегов. Не сомневался Куриль, что шаман Кака обо всем знает, хотя и промолчал в этот раз — приберегает козырь на будущее. Воровству нельзя потакать даже в мыслях, потому что это равносильно согласию на разбой. Только возьми под защиту одного человека — быстро найдутся другие, которые плюнут на очень тяжкий труд добывать одежду и пищу. И тогда жизнь станет невыносимой, а люди просто убьют покровителя воровства. В том, что произошло, была и другая опасность. Олени были украдены явно у богача: бедняк в тот же бы день поднял шум на всю тундру.