Ханский ярлык

Отчего-то именно этот смех не понравился Дмитрию Михайловичу.

— Хватит зубоскалить, — распорядился он.

Но с ним не согласился Александр Маркович:

— Пусть срамятся. Всё лучше, чем копья ломать.

Несмотря на преклонные годы, пестун пошёл с дружиной, имея твёрдое намерение удерживать юного князя от необдуманных поступков, а именно от страстного желания скорее вступить в сечу. А если представится возможность, то, мыслил пестун, кончить миром с новгородцами, как когда-то было под Дмитровой.

Однако Дмитрий Михайлович ни о каком мире и слышать не хотел. Едва разбили лагерь, едва начали варить кашу, как он отправился проверять готовность дружинников к бою.

— А ну-ка, дай твой колчан.

— Пожалуй, — подавал дружинник не очень охотно своё туло.

Князь высыпал на землю стрелы и начинал пробовать пальцем остроту наконечников.

— И этим ты хочешь поразить врага? — вопрошал с издёвкой. — Терпуг [196] у тебя есть?

— Есть.

196

Терпуг — напильник.

— Немедленно точи все стрелы. Завтра проверю. Будут тупые, получишь на орехи.

Он шёл к следующему и от него требовал колчан, высыпал стрелы, щупал остриё наконечников. Бросал коротко:

— Точи. Завтра проверю.

Вскоре после каши едва ль не половина дружины заширкала терпугами по стрелам. Это заметили на том берегу и не преминули съехидничать:

— Тоците, тоците, цвякалы, на свои задницы натоците.

Ох уж эти новгородцы. С ними свяжись — не рад будешь.

Поздно вечером, выставив дозоры вдоль берега, Дмитрий Михайлович наказывал:

— Не спать! Бдеть! Кого застану спящим, утоплю.

Дозорные после ухода князя меж собой переговаривались:

— Глянь, гроза какая. Ещё и ус не вырос, а туда же: «Утоплю».

— И утопит, чего ты думаешь.

— Митя-то?

— Ну, а то кто?

— Да он комара не обидит.

— А чего ж грозится?

— Для виду. Считай, дите ещё, как тут не погрозиться. Да и с нашим братом инако нельзя, лепш таской, чем лаской.

Воротившись в шатёр и отужинав поджаренной на костре дичиной, Дмитрий Михайлович сам стал готовить себе ложе.

— Давай я, князь, — вызвался кормилец Семён.

— Отстань, я сам.

Положив на землю потник, а в головах седло, как это делал когда-то его легендарный пращур князь Святослав, Дмитрий лёг, даже не отстегнув меча. Укрылся своим корзном.

Пряча в бороде усмешку, Александр Маркович посоветовал:

— Снял бы бахтерец, Дмитрий Михайлович, железки ночью холодить будут.

— А ну налетят новгородцы? — возразил князь. — Я буду как дурак возиться с бахтерцом.

— Ну хошь меч отстегни. А то ить он тебе переворачиваться не даст.

Ничего не ответил Дмитрий Михайлович, но уже в темноте, когда погасили свечу, слышно было, как под корзном у него щёлкнула застёжка. Отстегнул. И поскольку догадывался, что оба пестуна слышали этот звук, молвил умиротворённо:

— Ничего. Всё равно пусть рядом лежит. А ну налетят?

Однако никто не налетел. Новгородцы на той стороне тоже дрыхли без задних ног, лишь на берегу бодрствовали их дозорные, следили за противоположным берегом.

К рассвету, когда сильно захолодало, и те и другие спустились к самой воде, над которой курился реденький туман. По притихшей зеркальной воде даже лёгкий кашель за версту слышно было.

— Кака холера вас сюда принесла? — спросили с правого берега.

— А вас? — спросили с левого.

— Мы-то дома. А вы?

— А мы к вам в гости, — загыгыкали славяне.

— В гости с мечами не ходют.

— А вы так что, с медами явились?

— Мы свою землю оборонить.

— А кому она нужна, ваша земля. У нас своей по ноздри хватает.

Так переговаривались вполголоса дозорные через чуткую реку. Сначала вроде с подковырками, а потом и вполне дружелюбно:

— А почём у вас хлеб?

— По ногате.

— Что по ногате? Кадь? Воз?

— Калач.

— Ёш вашу под микитки! У нас впятеро дороже.

— Неужто?

— Ужто, брат, ужто. Инда за каравай и полугривну запрашивают.

— Да, недёшев хлебушко, недёшев.

— Вам чё обижаться-то, у вас — дармовой.

— Ничего себе «дармовой». Ране-то за ногатку я мог пять калачей взять. А ныне?

— Во, цуканы, они ещё и обижаются.

— А ты чё обзываешься?

— Эт я любя.

— Я ж тебя любя не дражню гущеедом.

— Эх, братец, я б ныне за эту ячменную гущу-то, кажись, полжизни отдал.

— Дык вы чё, робята, и впрямь на голодное брюхо? В походе-то? Вы ж тоже чё-то варили днесь.

— Варили, брат, варили сочиво. В нём крупинка за крупинкой гонялись с дубинкой.

— Эх, бедные вы бедные, робята. Жалко вас.

— Ты б лепш калачом пожалел, — вздохнули на левом.

— А как?

— А кинь нам.

— Та я ж не докину и до серёдки.

— Ты кинь, мы пымаем.

На правом меж собой заговорили:

— А что, робята, може, кинуть? А?

— Ты что? Ну кинешь шагов за двадцать — рыбе на прикорм.

— Ну просят люди.

— Да смехом они, а ты и вправду поверил.

На левом вникли в спор супротивного берега, подали тут же голос:

— Какой смех, ребята? Вон Дёмка раздевается и плыть будет.

— Дёмка, дуй вверх, а то снесёт тя.

Славянин голяком побежал по кромке берега вверх, там, покрякивая, вошёл в холодную воду и поплыл к правому берегу. Его сносило течением, но рассчитал точно. Приблизился как раз в том месте, где стоял тверяк с калачом. Размахнувшись, он кинул калач и плюхнулся в воду. Новгородец подплыл, махнул тверичанину рукой благодарно:

— Спаси Бог вас, ребята.

Затем ухватил зубами калач и поплыл на левый свой берег.