Хождение Восвояси

– Отоваро говорит, что доволен вами обоими, – деликатно вмешалась в разговор Чаёку, сидевшая за низким столиком на татами у окна с чашечкой чая. – Но что успехи Ори-сан его по-настоящему удивляют.

– Да мы с сенсеем Ерофеичем дома такими же шестами уже года два как орудуем, – скромно отмахнулась княжна. – А вот Яр лучше в библиотеке с Дионисием посидит, чем с мечом на задний двор выйдет, пока за руку не вытащишь. Витязь… лукоморский… варёно-сушеный…

– Я учиться люблю! И рисовать! И книги читать! В отличие от некоторых малообразованных! – Яр показал ей язык.

– Если бы еще и драться на книжках можно было – ты бы Обормота одной левой в землю по шею вколотил, ага! – не осталась в долгу сестра.

– Кстати, о книгах! – торопливо вклинилась в культурологическую дискуссию дайёнкю и выудила из своего волшебного пояса кипу бумаги, тушь, тушницу и кисточку. – Яри-сан еще ведь нужно написать стихи на состязание, объявленное императором! И тема – "безмолвное признание на склонах У-Ди".

– Ой, блин компот… – поморщилась девочка, вспоминая утренние события, но тут же приободрилась: – Ну в этом-то как раз наш Ярка дока. Только бумажки чистые успевай подноси.

– Бе-бе-бе! – ответил ей брат, полный достоинства, и повернулся к Чаёку. – А что такое У-ди?

– Это самая знаменитая чайная гора провинции Удзи.

– О! А я песню про чай знаю! – встрепенулась незаслуженно оббебеканная Лёлька. – Можешь ее императору забацать.

Ярик схватился за бумагу и кисточку, и княжна, не дожидаясь одобрения Чаёку, вскочила, взмахнула руками, притопнула и выдала:

– Ох, темным-темна твоя сторонушка, Где я очутился невзначай. Пожалей меня, душа-зазнобушка, Пригласи хотя б на чай!

Конец куплета ознаменовал звон упавшей чашки дайёнкю.

– Не, ну а че? – обиделась Лёка на безмолвное непризнание на вершине башни. – Про чай же есть!

– А про склоны? – вопросил Ярик.

– И про склоны есть! "Твоя сторонушка"! Это ты к горе обращаешься!

– В смысле, это она меня на чай пригласить должна?

– Ну а кто, я, что ли? Ты шел, заблудился, хочешь выйти на ту сторону, где растет чай, и обращаешься к ней… то есть признаешься…

– Безмолвно?

– Да какая разница? Всё равно же ночь и никто не услышит!

– Почему?

– Потому что все нормальные люди ночью дома спят, а не по горам лазят.

– Слушай, Лё, – княжич скроил зверскую физиономию. – А тебе не кажется, что ночь на улице…

– И че?

– И что всем нормальным людям спать пора!

– Так ведь то нормальным! – радостно ответила Лёлька, уселась по-тамамски на кровати и сгребла в охапку Тихона, пристроившегося на подушке. – А тебе еще стихи писать!

– А может, завтра?.. Два дня же есть у нас.

– Завтра переписывать будешь! – предрекла княжна, натянула одеяло на ноги и в ожидании поэтического катарсиса принялась за сушеные сливы. Ярослав бросил тоскливый взгляд на постель, вздохнул и расстелил перед собой на столе первый лист бумаги.

Первый вариант, зачитанный с выражением минут через пять, гласил:

Как я встану под горою Буду чащу вопрошать: Как увидеться с тобою, Как тебя мне повстречать.

– Ну как? – спросил автор, не получая восторженных криков и оваций.

– Ну ниче, – повела плечами Лёлька, снайперски выплевывая сливовую косточку в пустое блюдце. – Гора есть. Признания нет. Безмолвности тоже маловато. Зато душевно! Под балалайку петь можно.

Чаёку не знала, что такое балалайка, но судя по выражению ее лица, этот критерий в системе оценки поэзии в Вамаяси не фигурировал даже в первых семи тысячах.

– Яри-сан, – осторожно проговорила она, оправившись от первого впечатления. – Если мне будет дозволено высказать свое скромное мнение…

– Конечно, Чаёку-сан, а как же! – воскликнул княжич.

– Это, как сказала Ори-сан, очень… душевные стихи… если их даже можно петь под… бабалайку… что является, несомненно, их величайшим достоинством…

Лёка прыснула. Девушка смутилась, но получив от своей подопечной подмигивание и большой палец вверх, продолжила:

– Но чтобы стих соответствовал вамаясьскому канону танки, он должен состоять из пяти строк. В первой пять слогов, во второй семь, в третьей снова пять, и в двух последних опять по семь…

Яр, будучи не силен в математике, торопливо записал цифры столбиком на новом листе.

– …Но главное даже не это, а выражение своих чувств через недосказанность, – продолжала она. – Вспомни, Яри-сан: если тебе хорошо, то кажется, что на улице светит солнце.

– И в самом деле, светит. Яркое такое… Словно улыбается!

– Даже если у тебя легко на душе вечером? Или ночью?

– Ночью солнца не видно! – убежденно заявила княжна.

– Но ведь кажется? – настаивала дайёнкю.

– Что кажется?

– Что улыбается? Даже если его не видно?

– Да, когда хорошо, то солнышко улыбается, даже если его не видно… – мечтательно проговорил Ярослав и добавил: – Кажется, я понял, как надо!

Минут десять и приблизительно такое же количество исчирканных листов спустя, когда Лёка уже начала засыпать, на суд неблагодарной аудитории был предложен новый стих:

Ты улыбнулась мне - И в небе улыбнулось солнце. Ты скрылась от меня - И тучей небосвод Заволокло.

– Гораздо лучше, Яри-сан! – Чаёку захлопала в ладоши. – Правда, количество слогов лучше подсчитать поточнее. Но не это главное.

– А что? – насупился расцветший было под похвалой княжич.

– Главное – не должно быть прямого сопоставления между эмоциями и явлениями природы. А сравнивать последствия поступков возлюбленной с движениями солнца – это и вовсе вызов нашей любимой богине Яшироке Мимасите. Стихи должны звучать так, чтобы слушатель не понял, а почувствовал переживания автора.

И автор переживал. Он мучился, метался, чиркал кисточкой по разноцветным листам бумаги, швырял их на пол – а иногда и в Лёльку, когда та выдавала особо удачный [84] комментарий к новой вирше, исписал пять брусков туши и плошку воды и перешел на компот.

– Слишком много слов. Слишком много мыслей. Слишком много сознания. Для поэзии нужны чувства! – дайёнкю браковала одно стихотворение за другим.

– Да эти ваши чувства меня переполняют! Я скоро выплеснусь или порвусь, как старый бурдюк!

84

Или особо неудачный – как посмотреть.