Хозяин теней 2
Шрифт:
Запах лилий.
И шагаю.
Это просто.
Раз… кладбище? Похоже на то. И такое вот по ощущениям знакомое кладбище, хотя готов поклясться, что лично я на нём не был. Горбики могил. Кресты слева. И кресты справа. Замшелые, грязные какие-то. Да и могилы плотненько так одна к другой. Дорожка. Она сама ложится под ноги. И я иду. Что уж теперь отступать-то? Тем более сон.
Смешок за спиной.
Оборачиваюсь. Нет. Никого. И тумана тоже нет. А вот перед глазами та же дорожка и те же кресты. Снова поворачиваюсь. Ну да, во сне случается, что как ни крути, а пейзаж один. Значит, мне вперёд.
Иду.
Куда выведет?
К кресту. Светлый совсем. Видать,
А тут?
Тут тоже есть. Вон, дальше, виднеются очертания каких-то глыб, крестов, вытесанных из гранита, и даже целый будто замок. Но эта могила проста.
— И зачем я тут?
У кого спрашиваю?
У того, кто стоит за спиной? Нет, на сей раз не приближается, но он… оно всё равно где-то рядом. Сожрать не пытается, значит… не враг? Пока. И если так, то можно поговорить.
— Мама, — детский голос заставляет обернуться.
Савка?
Ну да, Савка… чтоб тебя. Это он меня звал, выходит?
— Савка? Савка…
Я обнимаю его. Хороший сон, если получается обнять. До последнего боюсь, что Савка просто возьмёт и растает. Или вовсе исчезнет. Во снах чего только не происходит. А он не исчезает. Я даже запах чувствую, от него исходящий, и этот запах мне категорически не нравится.
— Здесь твою маму… похоронили?
У детей такого, наверное, не спрашивают. Но что ещё сказать, я не знаю. Держу вот, боюсь, что если руки разожму, Савка растворится.
— Да. Здесь спокойно. И хорошо.
— Ты тут прячешься?
Кивок.
Он пухлый и такой вот слегка нелепый. И одет непривычно. Штаны со стрелками, рубашка белая, жилет, пиджак. Маленький взрослый.
И смотрит тоже по-взрослому.
— Савка… тут нельзя оставаться.
— Почему?
— Потому что тебе надо туда… ну, к людям… у тебя дар. И тень вот. И возможности. Мы едем к твоему деду. Он примет. А если и нет, то и хрен ли с ним. Так проживём… думаю, найдутся желающие помочь.
Смотрит.
Глаза светлые. И сам бледный, как вампир. Его что, матушка вовсе из дома не выпускала?
— Вырастешь. Свой род создашь, чтоб там тоже известный. Или просто будешь на тварей охотиться, людям помогать… не знаю.
Улыбка.
Снисходительная. И чувствую себя редкостным дураком.
— Савка… может, я виноват, я тебя выжил, вытеснил…
Качает головой.
— Всё правильно, дядя Савелий… так надо.
— В том и дело, что неправильно.
Я сажусь на лавочку. Понятия не имею, откуда она тут взялась. Во снах всё случается из ниоткуда. Но раз есть, то почему бы не воспользоваться.
— В корне неправильно, Сав… я… там, в том мире… помираю. И скоро помру. Это как раз нормально. Я уже взрослый.
— Старый?
— Не настолько, как мог бы, но и не молодой. Главное, я свою жизнь прожил. Местами хреново. И чувствую, мою задницу хорошая сковорода ждёт. Но ты-то… ты-то — другое.
— Почему?
Он садится рядом, и сквозь лилейную вонь я ощущаю тяжёлый сырой дух земли. Так пахнет свежая могила.
— Потому что у тебя всё впереди. Да, там непросто. Местами вообще погано… так бывает. У всех. Думаешь, у меня не случалось, когда хотелось взять и сдохнуть? Или вон пистолет к башке и адью. Но на то и жизнь, что разная. Сегодня одно, завтра другое. И хорошего в ней много. Того, ради чего стоит постараться… покарабкаться…
— Тогда хорошо.
— Что?
— Что ты есть… а то обидно получилось бы.
— Я — это
я! А ты…— А разве ты не понял? — Савка склоняет голову. — Мне уже поздно. Я уже мёртвый.
Чтоб тебя!
— Савка…
— Мама, — он покачал головой. — Она что-то сделала. И я не могу уйти… я хочу, дядя Савелий. Мне плохо. Там плохо. Она сделала и ушла, а я вот…
Он развёл руками и потом протянул их ко мне.
И я увидел, что пальцы у Савки чёрные, и что чернота эта капает прямо на землю, чтобы с шипением в землю впитаться.
— Отпусти меня…
— Савка…
— Отпусти!
— Сав, я не знаю как… и если ты не ушёл, ты можешь…
— Отпусти! — его истошный вопль раскалывает реальность и тут же со всех сторон наваливается туман наваливается, душный, тяжёлый, совершенно материальный. Туман заворачивается вокруг меня огромным белесым питоном.
И я просыпаюсь.
Дергаюсь всем телом и просыпаюсь. Точнее просыпаюсь и понимаю, что мне не дёрнутся, что я заперт в теле. И тело это не шевелится. Я пытаюсь. И волна ужаса — а если инсульт, чтоб его? — накрывает с головой.
Спокойно.
Вдох.
Выдох.
Не инсульт это — сонный паралич. Сталкивался. Пройдёт. Расслабиться, сколько бы сил на это ни ушло. Потихоньку. Понемногу.
Сон.
Или не сон.
Или ещё что-то… истощение? Суицидальные мысли? Нет, настолько я ещё крышей не поехал. Тень? Отзывается. И вытекает из меня, чтобы облизать лицо. Я ощущаю прикосновение и то, что язык её шершавый подбирает с кожи ошмётки чужой силы. Заодно возвращая мне способность управлять телом.
Значит, не сон.
Разберемся.
— Хорошая моя, — я с облегчением обнимаю Тень за шею и утыкаюсь носом во влажные душные перья её. — Какая же ты… хорошая… моя.
Я шмыгнул носом, из которого текло. Хорошо так, если не рекой, то ручейком. Чтоб вас… вытер ладонью, поднял, ещё вяло надеясь, что это сопли.
А нет. Рука была тёмной.
Кровь?
Глава 27
Глава 27
Как на семи путях, да на перекрестье, сидит старуха одноглаза, однозуба, трёхволоса. Один волос меден, другой — серебрян, третий — из злата сотворён. Сидит старуха, пряжу перебирает, судьбу решает. Кому меди отсыплет, тому медью всю жизнь пробираться, кому серебра — тому серебряными гребнями косы чесать да из серебряных чаш вины пить, а уж если глазом своим поглядит и злата не пожалеет, то будет человек силён и крепок, ликом пригож, собой хорош, не познает он ни болезни, ни горя, ни бедности. Возьму ж я зеркало новое, да на него пряника печатного положу, к нему — расписного. Заверну в плат шёлковый. Встану, иконам не помолясь, выйду, порогу не поклонясь, пойду, не оборотясь на дом, да в ночь безлунную, дабы поднесть старухе дар малый и просьбу свою. Погляди глазом своим, матушка, на младенчика, сколь славен он. Попробуй зубом своим пряничка мягкого. Накинь на голову платок да в зеркало поглядись. Хороша ты, хорош и он. Так даруй же…
Повитуший заговор на счастливую жизнь.
Кровь.
Красная-красная кровь… в ушах бухает знакомая мелодия. А ещё одновременно страшно и какое-то… предвкушение, что ли.
Как там Еремей говорил? Потянет в петлю, зови? Кажется, самое время.
Пусть даже в петлю и не тянет, но со мной явно что-то не так. И дело даже не в этой крови, которая из носу течёт и определённо не собирается останавливаться. Дело скорее в ощущениях. Слишком путаные, что ли? Суматошные какие-то. И разные.