Хозяин теней 2

Но приходится. И часы так громко тикают. День. Другой и третий. И снова вереница лиц да людей. Правда, больше местных, больничных. Из остальных разве что Ленка ежедневно появляется, а порой и не по разу. Заняться ей больше нечем, что ли? Я притворяюсь спящим. Или бессознательным? Один хрен, лежу смирно с глазами закрытыми, потому что если увидит, что открыты, снова надежд преисполнится.

А не надо.

Хватит.

Пора ей уже отпустить, что меня, что себя. И подохнуть, но… сил не осталось даже на то, чтоб пальцем пошевелить. И всё это тело — бурдюк с требухой. А она ему рассказывает.

Про то, как день прошёл… никогда прежде этот бубнёж её не слушал. Сплетни какие-то. Слухи… и про фирму мою, точнее уже давно не мою. Про знакомых… надо же, иногда даже интересно.

Про больничку вот.

Врачей…

Фонд и его перспективы. Про дом, что намерена продать, слишком он большой и пустой, и этим раздражает безмерно. Под Ленкину болтовню я и отключался, напрочь выпадал из реальности, чтобы снова возвращаться в неё же, пустую и бессмысленную.

Сколько так дней прошло?

Я их пытался считать, а потом бросил. Дурное занятие… пять? Десять? Главное, что видно, что с каждым врачи всё больше напрягались. Ну да, надо бы помирать, а я всё никак.

Упёртый.

Она пришла на рассвете. Запах. Вот что выдало… запах лилий. Такой душный, такой сладкий, оплетающий всё тело. Он пробрался и под кислородную маску, иначе как бы я учуял эти дерьмовые лилии? А я не чуял, я буквально видел это липкое тягомотное облако, облепившее меня.

И она…

Нет, дверь не скрипнула.

Я видел эту дверь. Она даже не шелохнулась. Просто у изголовья кровати появилась тень.

— Пришла, — я бы сказал это вслух, но с трубкой в пасти сложно говорить. Ничего. И так поймёт. — Привет, что ли… или доброй ночи…

Тень оставалась тенью, скорбною такою. Впору самому слезу уронить, свою горькую судьбинушку оплакивая.

А вот лилия в руке её, она настоящая. Длинный стебель. Крупный цветок с фарфоровой белизны лепестками. И на грудь он ложится, придавливая. А потом, будто этого недостаточно, цветок накрывает рука. И сердце останавливается.

Я чувствую, как оно дёргается, словно рыбина здоровая, и замирает.

Больно.

Несмотря на лекарства, больно… и боль эта подталкивает к связи. Бесполезно, но… не хочу умирать вот так, не разобравшись.

Не хочу.

И подстёгнутый этой болью я цепляюсь, вытаскиваю себя из тела. Нет, не вижу… хотя… на что там смотреть? На жалкого старикашку, в которого я превратился?

Тоже не хочу…

Пусть…

Связь подаётся… на миллиметр или в чём там потусторонне пространство мерить, но я чувствую, как поддаётся. И значит, дальше. Больше. Ну же, стиснув зубы, ползком, от смерти, от запаха лилейного… туда… сам не знаю, куда.

В извечную тьму?

В ничто и хаос? Да, теперь вижу… бесконечное пространство, разлетающееся в стороны, и я в нём даже не песчинка, много меньше. А ещё это пространство тянет силы. И если прежде я преодолевал его во мгновенье ока, то теперь… тьма размывала сознание.

Нет уж.

Давай. Вперёд. Раз и два. И три… Масленица, мать твою. Дальше. И ещё. Рывок. Связь звенит и дрожит. И снова рывок.

Вперёд.

И в последний момент, за мгновенье до того, как тьма поглотила бы меня, я проваливаюсь… вываливаюсь…

— … несите его в машину… — женский голос. Незнакомый. Звонкий такой. Чего она орёт-то? И ощущение, будто на самое ухо. — Надо спешить… дедушка приказал…

— Татьяна Васильевна, мальчик совсем плох, его бы в больницу…

— В машину. Больница не поможет. Если довезем до поместья, то шанс будет…

Кто это?

Глаза бы открыть, да веки будто свинцом залили.

Если машина, то… стоим? Приехали? И Громовы встретили… значит, эта девица из Громовых? Родственница. Странно так. У меня родственница.

Так, не у меня. У Савки.

А здесь голова мутная и мысли опять норовят расплескаться. Или растечься. Вода жидкая…

Стоп.

Дышим.

Дышать я могу.

Дышу.

И снова проваливаюсь. Куда? А хрен его знает. Главное, что не обратно.

Туман.

И я в тумане бреду. Иду-бреду. Бреду-иду. Нет, это от тела теперь накатывает чем-то. Савка, ты где? Савка, это ж хрень полная… давай, Савка, отзывайся. И хватит хулиганить. Если ты тушку развалишь своими обидами, то никому легче не сделается. Точно не нам.

Поэтому, Савка, отзовись.

Кажется, я пытаюсь кричать.

И кричу.

— Лежи, — чья-та рука надавливает на грудную клетку. — Так, эту дрянь снимайте…

— Это может быть опасно.

— Я проконтролирую.

Ещё один новый голос.

— У него тень.

— Даже так? Слышишь, сестрёнка, какой у нас братец одарённый. От горшка два вершка, а уже и с тенью… и небось, побывал на той стороне?

— Побывал, — а это Еремей, только голос у него сиплый, словно надорванный.

— Говорю ж, одарённый…

— Тимофей, ты… уверен?

— Я уверен, что если эту дрянь не снять, он по дороге окочурится. А так, глядишь… тень? Как зовут?

— Савелий.

— Не его. Тень. Или тёзки? — в голосе насмешка.

Веселый, выходит, у меня родственничек.

Савка, слышишь? Никто от тебя отказываться не собирается. И тяжесть с груди падает, а я делаю вдох и такой, что прямо тело выгибается. А потом это тело начинает трясти, мелко и муторно. Рот наполняется кислой слюной, и я давлюсь ею.

— Голову, Танюша, подержи, а то же захлебнется… значит, без имени? Ничего. Разберемся. Зато нас слышит. Слышишь же, а, Савелий?

Слышу.

Слышу очень неплохо. И глаза пытаюсь открыть. К телу возвращается чувствительность и лучше бы не возвращалась. Такое вот… будто отлежал. И всё тело сразу.

Заорал бы. Но я ещё не настолько отошёл.

— Терпи. Сейчас полегчает, — под меня подсовывается широкая, что лопата, рука. — Дыши, давай, со мной…

И вторая ложится на грудь, но аккуратно так. А от руки расползается сила, мягкая и липкая, она пробирается сквозь кожу, унимая боль.