Хозяйка расцветающего поместья

— Не нужно. Я не голоден и не устал.

Вот только выглядит так, будто не спал всю неделю пути от столицы до моего дома. Да что происходит, в конце концов?

— Пойдем в твой кабинет и вели, чтобы нам не мешали.

Я едва удержалась, чтобы не встать столбом посреди коридора и, вцепившись в локоть Виктора, потребовать объяснить, какая муха его укусила. Муж пропустил меня вперед, закрыл за собой дверь так медленно, будто боялся шарахнуть ею со всей дури.

— Я получил привилегию на постройку завода для добычи сахара из свеклы, — ничего не выражающим тоном произнес он. — А вот это твое.

Он поставил на стол сундучок, достал пачку документов.

— Что это?

Виктор пододвинул бумаги ко мне.

— Привилегия на способы заготовки мяса и других продуктов, позволяющие хранить их без порчи много месяцев.

— Спасибо.

Надо бы радоваться, но радоваться не получалось. Слишком уж контрастировал смысл его слов с тоном голоса.

— Ты не рад. — Это был не вопрос, а утверждение.

Муж криво улыбнулся. Положил поверх документов еще один. Я узнала его почерк, но разобрать буквы смогла: они прыгали перед глазами.

— Дарственная на земли. Мое проигранное пари, которое мы так и не заключили.

— Я не…

— Не беспокойся, — перебил меня Виктор. — Заверил один из известнейших нотариев Рутении. Я сам не сумею оспорить дарственную, если вдруг захочу. Единственное ограничение — пять лет ты не сможешь продать эти земли.

Я отшвырнула лист бумаги, топнула ногой.

— Да объяснишь ты мне, наконец, что происходит?!

— После того, как ты объяснишь мне, как это оказалось у Гольдберга.

На стол с глухим стуком опустилась плоская шкатулка. Я узнала ее еще до того, как Виктор открыл крышку и на бархате засверкали драгоценности.

Я дернулась в сторону кухни, но остановилась, не сделав и шага. Смысла переворачивать картошку, очевидно, не было. А Виктор с каменным лицом поставил на стол и раскрыл еще одну шкатулку. Жемчуг и кораллы. Диадема, ожерелье, серьги, парные браслеты. Потом еще и еще.

— Откуда? — только и смогла выдавить я. Тяжело оперлась на столешницу — ноги подкашивались.

— Я же сказал — от Гольдберга.

— Кто. Такой. Гольдберг?

Я начала понимать Настеньку, запустившую в мужа цветочным горшком. Будь у меня сейчас под рукой что-то тяжелее бумаги и не темней в глазах, я бы тоже…

— Мой друг сказал, что Гольдберг предложил ему купить гарнитур, очень похожий на тот, что я заказывал как свадебный подарок у Сазикова. — Муж усмехнулся. — Он оказался не просто похож.

Да уж, это тебе не ювелирный завод, штампующий одинаковые украшения тоннами. Здесь каждая вещь уникальна.

— Так как ты это объяснишь?

Хотела бы я сама знать. Конечно, я не проверяла украшения после того как закопала их под картошкой. Но и чужих в доме не было. Поместье охраняли, и охраняли хорошо, с тех самых пор, как…

— Пожар! — вырвалось у меня. — Когда горела изба и в доме никого не осталось! Это единственная возможность Зарецкому…

— «Зарецкому», — передразнил Виктор. — Как удобно. Нашла козла отпущения. Однако Гольдберг утверждает, что эти украшения ему прислал ломбардщик из Больших Комаров, понимая, что в уездном городе их не сбыть: слишком дорогие. Гольдберг, конечно, узнал манеру своего постоянного соперника. Говорит, переплавить украшения не поднялась рука.

— Так вот что его понесло к ломбардщику, и вот почему он сбежал, едва меня увидев!

— А что тебя туда понесло?

Я замялась, понимая, что правдивый ответ закопает меня окончательно.

Виктор кивнул сам себе.

— Я не поленился поговорить с тем ломбардщиком, — ровным, безжизненным тоном сказал он. — Он утверждает, что заложила их молодая женщина в шубке, крытой синим вышитым сукном, и в ярком тюрбане. Сначала она заехала к нему спросить, во сколько тот может оценить драгоценности, и, получив ответ, что без осмотра судить трудно, вернулась к вечеру, уже с украшениями.

— Вранье! — возмутилась я.

— Ложь, — согласился Виктор.

— Да, я заезжала спросить — на случай, если ты вдруг перестанешь меня содержать. Но все это время украшения лежали под картошкой! Точнее, я думала, что лежат…

— Ложь, — повторил он. — И я устал от нее, Настя. Я старался, правда старался. Я был готов исполнить любой твой каприз, а ты за моей спиной…

— Это не я!

Прозвучало жалко, будто пятилетка оправдывается за съеденные тишком конфеты.

— Хорошо, ты хотела обзавестись собственными средствами — это понятно и даже похвально, хотя, видит бог, я бы никогда не упрекнул тебя своей помощью.

Я сильнее вцепилась в столешницу — голос Виктора отдавался болью в голове, словно каждым словом он вбивал гвоздь.

В крышку гроба. Что за дурацкие сравнения!

— И я сам сказал, что ты вольна поступать с моими подарками как угодно. Но неужели нельзя было поговорить? Мне не жаль денег, и не жаль драгоценностей, однако…

Он замолчал, явно пытаясь подобрать слова. Впрочем, и так было понятно. Свадебный подарок. Одно дело, когда сам оставляешь его постылой жене, другое — когда твой подарок продает любимая женщина.

— Это не я! Говорю же…

Я осеклась. Бесполезно.

— Я очень хочу тебе поверить, Настя. Очень. — И столько горечи прорезалось в его голосе, что у меня мурашки побежали по спине. — Но слишком много лжи, и у меня больше не получается закрывать на нее глаза.

— Я говорю правду!

— Правду? Как о «курсах медсестер» — бог знает, кто это такие — на которые я тебя якобы отправил, угрожая разводом?

В горле встал горький ком. Рано или поздно это должно было случиться. А я, точно ребенок, верила, будто вранье никогда не вскроется. Хотела верить.

Не бывает «лжи во спасение». Но правда прозвучит безумнее любой лжи.

Виктор сложил руки на груди, будто отгораживаясь от меня. Пальцы, вцепившиеся в ткань сюртука, побелели.

— Слишком много недоговорок, Настя. Я устал. Ты очень дорога мне, но… Ложь способна отравить что угодно. Сколько правды было в твоей внезапно вспыхнувшей страсти? Я сойду с ума, думая об этом.

— Правды? — Я усмехнулась так же горько, как он. — А готов ли ты услышать правду?

Он молчал, глядя мне в глаза, и от этого взгляда мне стало больно почти физически. Я заставила себя распрямить плечи.