Храни её

Несмотря на весь хмель, благой вести в тот вечер мне не случилось. Ни один ангел не спустился и не подсказал мне набраться терпения, не объяснил, что я действительно прикоснусь к тайне богов, но для этого потребуется десять лет. Десять лет. Слишком долго. Я бы не согласился. А может, и было какое-то благовещение, но я его не помню, так как проснулся головой в кустах на берегу реки, рядом с лужей блевотины — судя по размерам, не моей. Я давно уже столько не пил.

Я задержался в Риме до весны. Я достиг той странной точки, которую не понять, если не пройти самому: когда богатому кажется, что он беден. Я зарабатывал в десять раз больше профессоров, получал, как глава предприятия. Но я платил сотрудникам, держал шофера, прилично одевался — и для себя, и ради клиентов. Все, что зарабатывал, я тратил. Приходилось зарабатывать еще больше и, значит, больше тратить, и все нарастало как снежный ком. Баланс изменяется только тогда, когда человек становится богатым по-настоящему, когда трудно потратить то, что заработано, хотя в годы моего пребывания в Риме кое-кому это удавалось.

Я не увлекался политикой, я не увлекался религией. Но если от второй можно уйти, то первая — коварная любовница, и ее пыл в конце концов настиг меня.

В конце апреля, за несколько дней до намеченного возвращения в Пьетра-д’Альба кто-то постучал в дверь моей спальни. Было четыре часа утра. Я почти пятнадцать лет прожил в одной и той же квартире, на виа деи Банки Нуови, 28. Та же кровать, дрейфующая под тем же закопченным кессонным потолком — даже спи я под шедевром Тьеполо, я бы его уже не замечал. Я что-то буркнул и не встал, пока ученик не стал меня трясти:

— Маэстро, хозяин! Вас к телефону, в вашем кабинете.

— Я сплю, черт побери.

— Это падре Орсини.

Франческо никогда не звонил мне в такой час. Я быстро натянул брюки и бросился вниз по лестнице.

— Алло!

— Мимо, ты можешь прийти к Стефано?

— СЕЙЧАС?

— СЕЙЧАС.

Я не увлекался политикой, но знал, когда неразумно обсуждать что-то по телефону. Я хотел уже позвонить Микаэлю, чтобы тот отвез меня, но мой водитель уже три месяца как уехал. Италия напала на Эфиопию, и он вернулся домой, чтобы сражаться вместе со своим народом. «Теперь мы враги», — сказал он и крепко-крепко обнял меня. Я удивлялся его внезапному уходу до следующего утра, когда в мастерскую явилась полиция и стала о нем расспрашивать. Судя по всему, в местном баре возникла ссора, в ходе которой человек, соответствующий его описанию, напал на группу мирных итальянцев, во все горло распевавших один из шлягеров года «Facetta nera». Эта песенка славила наших солдат, наших агрономов, наших инженеров, которые отправились освобождать абиссинцев. Кто-то пустил в ход нож, и, поскольку Микаэль выглядел подозрительно, это мог быть только он.

Черная мордашка, абиссиночка, Мы освободим тебя и отвезем в Рим, Наше солнце тебя поцелует, Ты тоже наденешь черную рубашку, Черная мордашка, ты станешь римлянкой…

Я ушел из дома пешком, пытаясь выкинуть из головы мелодию, которая, надо признать, звучала отлично, трубы звенели так победительно, что сразу хотелось завоевать Эфиопию. Стефано жил всего в получасе от меня, рядом с отелем «Россия». Уже светало, когда я вошел в здание, и как раз в этот момент к выходу направлялись Стефано и Ринальдо Кампана, муж Виолы.

Кампана — необычное дело, — увидев меня, опустил глаза. Стефано кивнул:

— Гулливер, Франческо ждет тебя в моей квартире.

Франческо потягивал кофе, сидя в гостиной у Стефано, в безупречной сутане, с почти такими же, как у Пачелли, очками на носу. Он налил мне кофе, не спрашивая, и жестом пригласил сесть.

— Спасибо, что пришел. У нас небольшая… ситуация.

Я ждал, обжигая губы крепчайшим кофе.

— Наш бесценный Кампана, будучи в Риме по делам, весь вечер развлекался со Стефано и его друзьями. Я неоднократно пенял Стефано за его ночные приключения, но сейчас это неважно. Около одиннадцати часов они расстались. Судя по всему, Кампана не вернулся в отель, а отправился вместе с одной девушкой из бара, как бы это сказать, удовлетворять природные потребности. Это ее профессия. Что у них произошло, я не знаю и не хотел бы знать, но, похоже, их… игры приняли дурной оборот, и девушка получила травму. Серьезную. Кампана сбежал. Придя в отель, этот кретин обнаружил, что оставил там свой бумажник. Он немедленно позвонил Стефано.

— Он убил ее?

— Убил? Не думаю. Серьезно покалечил, по его словам. С возможными последствиями.

— И что? Сдайте этого мудака полиции.

— Этот мудак, хотя такое определение меня устраивает, мой зять. Упрочившееся в последние годы благополучие семьи Орсини, из которого косвенно вытекает твоя карьера, частично оплачено из его кармана. Мы не можем позволить себе скандала. И скандала не будет.

— Нет?

— Нет, потому что Кампана провел весь вечер с тобой.

Я медленно отставил чашку. Франческо не сводил с меня глаз, сложив руки на животе.

— Пошел ты, Франческо.

— Он провел вечер с тобой. Бумажник у него украли, и тот, кто это сделал, повинен во всем остальном. Слово проститутки не стоит ничего.

— А почему бы ему не провести вечер с тобой? Или со Стефано?

— Потому что Стефано — оплот режима, а меня, если все пойдет хорошо, в следующем году произведут в епископы. К тому же мы слишком близки ему, чтобы нашим показаниям поверили: Кампана — наш зять. Ты же — идеальное алиби: близко связан с семьей, так что вполне правдоподобно, что Кампана провел вечер у тебя, но скандальная ассоциация с ним тебе не навредит. Дело решается завтра.

— А если я откажусь?

— Ты не откажешься, Мимо. Хотя бы ради того, чтобы защитить Виолу. Представь, какое будет унижение, если все выйдет на свет. И потом…

— Что потом? — спросил я, когда пауза затянулась.

Франческо встал, чтобы взять с поставца с напитками граппу. Налил немного мне в чашку, потом себе.

— Не хочу быть бестактным, Мимо, но ты нам кое-чем обязан.

— Это чем же я вам обязан?

— Всем.

— Не хочу быть бестактным, — передразнил его я, — но меня ценят за мой талант.

— Это правда, я этого не отрицал и не буду отрицать. Но ты забываешь, как все началось. Кто забрал тебя из Флоренции?

— Я твой должник, потому что ты лично приехал сообщить мне, что дядя оставил мне мастерскую? Дороговато мне выйдет твоя поездка.

— Ты правда поверил, что старый пропойца завещал тебе мастерскую? Если так, то ты наивней, чем я полагал.

Я единым махом опрокинул в себя граппу. И с восхищением уставился на сидевшего передо мной гроссмейстера. «Этот пойдет далеко», — как говорила Виола еще на заре времен.

— Что стало с дядей?

— Отправился греться на солнышке, как я тебе и сказал. Умер три года назад.

— А мастерская?

Франческо пригубил спиртное, слизнул кончиком языка крупинки сахара с губы и отставил чашку.

— Мы купили ее у него. Он заставил нас поклясться, что мы никогда не продадим ее тебе. И я не нарушил это условие, поскольку отдал тебе мастерскую даром.

— Почему?

— Во-первых, потому что я всегда считал, что ты талантлив и твой талант пойдет нам на пользу. Но прежде всего, не стану скрывать, потому что Виола сказала мне в больнице, что вы друзья.

— А я, представь себе, это знаю.

— А я знаю, что ты знаешь, — ответил он, улыбаясь. — Короче, я подозревал или предполагал, что однажды Виоле понадобится помощь и что семье будет… полезно иметь под рукой друга.

— Ты хочешь сказать, чтобы присматривать за ней?

Франческо глубоко вздохнул:

— Я люблю сестру, Мимо. Не заблуждайся. Но она сложный человек.

— Напротив, очень простой.

— Как быть простым, если запоминаешь абсолютно все, что прочел, с тех пор, как стал читать? А она научилась читать в три года. А если бы вокруг тебя устраивали целый цирк, демонстрировали гостям, как дрессированного мишку, вытаскивали из постели в четыре утра, просто использовали?