Храни её

— Скорее! Выходим здесь!

Виола ошарашенно встала, заметалась, уронила чемодан, расхохоталась, и едва мы едва выскочили из поезда, как за нами закрылись двери. Я подозвал носильщика, хотя у нас было по одному месту багажа, и дал ему адрес «Бальони».

Я покинул Флоренцию с горечью во рту, в вонючей одежде, ничем не защищенный, запятнанный своими и чужими пороками. Я вернулся в нее победителем. Швейцар «Бальони» был мне незнаком, но поспешно провернул дверной барабан, как только нас увидел. Я попросил два люкса: один для Виолы, другой для себя.

— У нас свободен только один люкс, синьор Виталиани. Но есть очень хороший номер, который…

Я остановил администратора взмахом руки:

— Не стоит. Мы едем в «Эксельсиор».

Администратор тут же изменился в лице.

— Позвольте, я посмотрю, что можно сделать, синьор Виталиани. Скорее всего, я смогу предоставить вам еще один люкс, мы все уладим.

Я незаметно толкнул Виолу локтем и грозно нахмурился:

— Я не понял, люкс свободен или нет? Я в отеле «Бальони»? Или я попал на какой-то постоялый двор? Потому что вы стоите как раз на месте, где когда-то был отель «Бальони».

Администратор выдавил из себя неловкую улыбку:

— Мы сожалеем об этом недоразумении, синьор Виталиани. Я подтверждаю, что у нас есть для вас два люкса. Разрешите предложить бутылку шампанского в знак извинения за доставленные неудобства.

В лифте мы с Виолой рассмеялись. Потом мы шли по бесконечному коридору, держась на поручни этого лайнера, бросившего якорь посреди города. Наши апартаменты, зависшие над городом, с панелями темного дерева и горчично-желтыми драпировками выглядели как две почтенные матроны, немые свидетельницы причуд времени. В 1938 году они уже обладали шармом старины. Отель «Бальони» был уникален тем, что родился старомодным и выглядел отзвуком времени, которого, возможно, никогда и не существовало.

Мы очень спешили: на следующее утро надо было успеть на поезд до Генуи, отправлявшийся в 8:25. Я сделал несколько телефонных звонков, а затем пошел за Виолой. Она сменила дорожное платье на брюки и собрала волосы в хвост. Если бы не свойственная ей гибкость и плавность движений, любой торопливый прохожий принял бы ее за чуть женоподобного юношу. Мы прошли по мосту Понте-Веккьо и поднялись по противоположному берегу в восточном направлении — путь, по которому я ходил много раз. Виола не знала о моих флорентийских годах ничего, кроме приукрашенных и лживых картинок, которые я рисовал в своих письмах.

В мастерской я не встретил ни одного знакомого лица. За исключением Метти, склонившегося над планами церкви в своем кабинете-кухне. Я не предупредил его о визите. Я несколько минут смотрел на своего бывшего хозяина, человека, потерявшего руку при Капоретто, прежде чем постучать в дверь. Он вскинул голову, сердясь, что его отрывают, и, узнав меня, вытаращил глаза. Я думал, он заплачет.

Наконец Метти обошел стол и прижал меня к груди. За пятнадцать лет он как-то осел, волосы совсем поседели. Ему не было пятидесяти.

— Мимо, вот так сюрприз! А это, я полагаю, синьора Виталиани?

Виола покраснела, как подросток.

— Нет, я Виола Орсини. Друг.

— А, так это барышня из больницы?

Виола вздрогнула, нахохлилась, потом взглянула на него и поняла, что перед ней собрат, спутник странствий по белым коридорам и парам эфира.

Метти поужинал с нами в лучшем ресторане города. Он следил за моей карьерой по газетам, — как только я стал работать на режим, они принялись расхваливать меня наперебой. Метти сообщил, что Нери уже несколько лет держит собственную мастерскую недалеко от Сан-Джиминьяно. Я засмеялся: город, где могущественные семьи мерились высотой башен, как нельзя лучше подходил этому заносчивому болвану. Если разговор опасно приближался к моим флорентийским годам с их загулами, я направлял его в иное русло.

На колокольне Джотто пробило одиннадцать. Бронзовый гул отлетел от одного мраморного фасада к другому, потом затих. Мы расстались, дав слово увидеться снова. Сделав несколько шагов по улице, Метти обернулся:

— Ты наконец понял, зачем ваяешь, Мимо?

— Нет, маэстро! Вот почему я до сих пор называю вас своим учителем.

Он рассмеялся, но как-то невесело, и пошел прочь, мотая осиротевшим плечом. Вдалеке заворчал гром, в городе пахло дождем. Я повел Виолу по виа Кавур дорогой, по которой ходил только раз, но запомнил прекрасно — здесь я пролил каплю своей крови. Когда мы достигли площади Сан-Марко, Виола застыла, увидев церковь на другой стороне.

— Я знаю это место…

Я надеялся, что Вальтер меня не подведет. Три стука в дверь, и он стоял передо мной, такой же, как прежде, все тот же низкорослый человечек, все тот же монах. На этот раз мне помогло имя монсеньора Франческо Орсини, я позвонил заранее. Раскачиваясь из стороны в сторону на коротких ножках, мы с Вальтером поднялись по той же лестнице, что и шестнадцать лет назад, Виола замыкала шествие. Наверху Вальтер протянул мне лампу и сказал все те же слова:

— Час, не больше. И главное, никакого шума.

Жестом я пригласил Виолу войти в первую келью.

Она переступила порог, встала перед «Благовещением» Фра Анджелико и заплакала без всхлипов, без скорби, заплакала от радости при виде ангела с павлиньими крыльями и девочки, которой предстоит изменить мир.

— Спасибо, Мимо.

Разразилась гроза, волна картечи забарабанила по крыше у нас над головами. Я задул лампу и дал вспышкам молнии вести нас из кельи в келью. На несколько мгновений во всполохах голубого, золотого и оранжевого, розового и синего наша дружба горела с прежней яркостью.

Прежде чем расстаться у двери номера, Виола встала на одно колено — плюс-минус несколько сантиметров она была ростом с сербскую княжну.

— Спасибо, Мимо. Я никогда не забуду этот вечер. У них в Америке на самом деле нет истории. Но я там буду не как все: у меня будет эта история. До завтра.

Десять минут спустя я снова вышел из отеля. С неба лило, но меня это не волновало. Ноги сами находили прежние следы, мельчайшие атомы сотни раз хоженого мною тротуара, и вставали на них. Трамвайные рельсы светились, с каждой вспышкой прочерчивая пылающий путь. Они привели меня на ярмарочный пустырь, где стояло старое шапито, еще более залатанное и выцветшее, чем раньше. Потрепанный вымпел ЦИРК БИДЗАРО танцевал под дождем. Две кибитки стояли на месте, в Сариной свет не горел. Окно Бидзаро светилось, и на мгновение его перекрыл темный силуэт. Я долго колебался, потом повернул назад. Эта часть моей жизни закрыта: страдания, бедность, пустота в животе. Отсутствие матери, Виолы, будущего, отсутствие, которое я восполнял во всех притонах города. Это больше не повторится.

Администратор спросил меня, все ли в порядке, когда я вынырнул из мистраля и вспышек молний, мокрый с головы до ног. Я принял обжигающий душ, укутался в предоставленный отелем шелковый халат — на мне он напоминал платье невесты с длинным шлейфом — и два одеяла. Я, конечно, не мог заснуть. И когда около трех часов ночи в дверь номера кто-то поскребся, я сразу открыл. Виола в таком же халате вошла, ничего не сказав. Она указала на большую кровать:

— Можно?

Я молча вернулся в постель. Она легла лицом ко мне, потом придвинулась вплотную. Я понимал, что буду помнить эти минуты до последнего вздоха. И видите, братья мои, не ошибся.