ХРОНИКА РУССКОГО

Слышал проповедь аббата Кёра sur le respect humain, в отношении к религии. Ввечеру поздно собрался к Броглио, где хозяйка-протестантка пеняла мне, что я оставил le culte non salarie; я признался, что увлечен Лакордером и его товарищами, но, когда они, после праздника, замолкнут, я снова возвращусь к Гранпьеру, в храмину, где слыхал и сен-симонистов. Я возобновил знакомство с баронессою Сталь, которая недавно приехала из Копета. Я напомнил ей эпоху нашего знакомства - за несколько дней до кончины мужа ее. Я завтракал у них в Копете, и хозяин выводил меня по всем своим владениям, показал свои заведения, все все - кроме того, что мне всего более хотелось видеть: гробницы прадеда и матери его… Вдова его была тогда беременна и родила после смерти мужа. Я обязан ему знакомством с Брумом и Макинтошем в Англии, и он же ввел меня здесь в общество библейское и в другое, где он был главною пружиною в пользу уничтожения торговли неграми.
– Книга его об Англии - одна из лучших, но не она переживет автора:

Его переживут его сердечны чувства и биографические записки m-me Recamier (в конце 1830 года сама она позволила мне прочесть отрывок из сих записок), оставившей Францию для изгнанницы Наполеоновой и Швейцарию для того, чтобы успокоить ее насчет сына, страстно ее любившего.

18/30 Марта. Архивы, проповеди, лекции и какая-то лень мешали продолжать отчет парижской жизни; но всего более парализован я известием газетным, что Пушкин будет издавать Review, а не журнал. Я сбирался быть его деятельным и верным сотрудником и сообщать животрепещущие новинки из области литературы и всеобщей политики; но какой интерес могут иметь мои энциклопедические письма чрез три или четыре месяца? Вся жизнь их эфемерная, и они не выдержат квартального срока. Для Review нужны статьи, а не письма. Через 4 месяца кто вспомнит о "Жослене"? А теперь было бы интересно узнать все, что разные голоса поют о нем. Я хотел сделать эту поэму предметом целого письма и сообщить, вместе с выписками из первоклассных журналов, например из "Semeur" etc., и толки салонов, и нападки проповедников. Поэма объяснила бы Париж и салоны, а салоны объяснили бы поэму и самого Ламартина. Теперь ограничусь доставлением одних журналов и указанием на те стихи, кои наиболее возбудили против поэта-католика, а ныне пантеиста, негодование тех, кои ошиблись в нем и в его катехизисе. Я хотел также передать вам и свежие впечатления, производимые проповедниками, например Лакордером, в последней превосходной и едва ли не существеннейшей его проповеди; но между тем как это письмо пишется в ожидании случая для отправления, вы уже, вероятно, получили прежние его проповеди, а с сим письмом получите и новейшие, и проповедник будет уже в Риме.

– В прошедшее воскресенье с проповеди его из Notre-Dame приехал я уже не к Успенью слушать аббата Кёра, но в театр Chaterain (улица сия прозвана Победною с тех пор, как жил в ней Наполеон) слышать и видеть знаменитого импровизатора Праделя, о таланте коего мне рассказывали чудеса. На миниатюрном театре, где я уже недавно слышал итальянского импровизатора, явился Прадель перед публикою и предложил нам задать ему сюжет для трагедии, с одним только ограничением: не касаться политических предметов. Каждый имел право задавать сюжеты, и тот из них, который будет более аплодирован, примет импровизатор для своей трагедии. Предузнать было ему невозможно. Начались крики; перебрали всю древнюю и новую (но не новейшую) историю, чужую и свою, и остановились сначала на двух предметах: St. Mars и Нёloise et Abelard; последний был еще более аплодирован, и Прадель взялся за него и не более как через пять минут начал импровизацию. Он объяснил, что натура этого сюжета требует немногих действующих лиц и что он составит всю трагедию из четырех: Элоизы, Абеляра, дяди ее аббата Фюльберта и его слуги, или наперсника. Он играл все роли с необыкновенным талантом; сначала импровизировал он стихи довольно медленно, но медленное течение речи было и в характере старика Фюльберта, который открыл первую сцену. Переходя с места на место, в разговоре, он нимало не останавливался; иногда повторял те же выражения, иногда те же образы и мысли; но вообще было складно и иногда с проблесками истинной поэзии. Il у avoit deux ou trois vers a retenir, особливо в конце, когда совершилось над Абеляром известное мщение. Я жалею, что не взял с собою карандаша и не записал нескольких стихов. Оператор, наперсник дяди, желая успокоить Элоизу, узнавшую о кровопролитии, говорит ей: "Il vit, madame, mais sans vivre pour vous". И потом a peu pres так: "Et votre amant ne peut plus etre epoux!". Убеждая Элоизу не гоняться для него за славою, Абеляр говорит ей: "Des lauriers les plus beaux les feuilles sont ameres!". Остальное было плавно, хорошо, но нимало не шевелила сердца.

Вообще любопытно видеть раз усилие ума и памяти, ибо память более воображения снабжает импровизатора стихами и полустишиями; но в другой раз вряд ли я променяю проповедь на импровизированную трагедию. Зритель страдает вместе с автором-актером, следуя за его усилиями и угадывая труд и заботы его в приискании мысли, рифмы, выражения, сцены. Этот страх за импровизатора мешает наслаждению. Нет, трагедии, в тиши кабинета, на досуге и при верном вдохновении писанные, предпочтительнее. Пытка для таланта не есть наслаждение и для зрителя. Мне пришло на мысль сравнить этого рода импровизацию с обедами a la fortune du pot: я предпочитаю те, на кои зовут за неделю печатными билетами.

В этот же день, едва ли не в первый раз, давали на одном из театров драму Абеляра и Элоизы, в которой более отступлено от исторической истины, чем в импровизации Праделя. Каноник Фюльберт не думал мешать тайной связи двух любовников - наставника и ученицы, его племянницы, не хотел и мстить первому, когда оказался первый плод уроков его - младенец Астролаб. Дядюшка желал обвенчать их, но Элоиза не согласилась, предпочитая славу ученого Абеляра своему счастию; она хотела остаться другом, не женою его. Вот a peu pres слова ее:"Dulcius mihi semper extitit amicale vocabulum, aut si non indigneris, concubinae vel scorti"… Прадель не раз повторял в стихах эту мысль, не раз напомнил об этом самоотвержении Элоизы. По истории, Элоиза уступила настояниям дядюшки и Абеляра, вышла за него, но под условием тайны. Абеляр свез ее au Couvent d'Argenteuil, но она не постриглась, а только приняла костюм монашеский. Фюльберт и его сродники, полагая, что она постриглась, возгорели мщением: "Puisque Heloise ne peut plus etre la femme d'Adelard, celui-ci n'a plus besoin d'etre homme", - и мщение совершилось! Вот быль, которая сделала Абеляра баснею народов и баснею для Элоизы!6

Но возвратимся к Праделю. После трагедии Прадель предложил зрителям задать boutsrimes, поставив правилом, чтобы одно слово выражало предмет отвлеченный, intellectuel, другое материальный; для первого предложили sinistre, для другого, материальный– ministre! Шутка отвержена Праделем. Он начал импровизации катренами, а кончил 12-стишиями; переменял слова du haut en bas, перемешивал их и с неимоверною быстротою придумывал стихи для рифм; заключил пением куплетов на данные сюжеты, без малейшего приготовления. Академик Роже знавал Праделя в тюрьме, где он за долги содержался; оттуда позволяли ему заглядывать в свет, и он собирал деньги блистательными импровизациями - одною из лучших почитают элегию на смерть Тальмы, страниц в шесть.

31 марта. Вчера, для великой среды католиков, слушал я нового для меня проповедника в церкви St. Germain des-Pres, Гривеля, aumonier de la Chambre des Pairs. Он проповедовал, в пользу общества "des amis de l'eniance", о религиозном воспитании. Православные журналы расхвалили его, и я, поверив им, отправился на проповедь, но слышал одни безжизненные фразы и риторское пустословие, наполненное текстами св. писания, св. Бернарда, Фенелона и даже - Монтескье! Но с сим последним поступил он по-иезуитски, прибавив одно слово к тексту и тем изменив чистый смысл оригинала. Я не помню в точности фразы, но вы ее угадаете: "Религия, необходимая для будущей жизни, и в этой служит нам лучшим утешением"; проповедник прибавил: "la religion catholique" (как будто нам шизматикам наша и ни на что не годится!). Я почти вслух отвечал ему: "Il n'y a pas de catholique dans Montesquieu".

Вечер провел я в театре au Gymnase. Давали три пьесы, из коих две для меня новые, и я давно так не смеялся. В "Chut" вы видите на сцене Потемкина, поляка Станислава и действие в Эрмитаже. Скриб хотел изобразить Потемкина и двор Екатерины, но без клеветы и без невероятностей не обошлось, как и везде, где дело идет о русских и о России. Портрет Потемкина набросан в нескольких чертах довольно удачно и особенно в контрастах, из коих был составлен нравственный и политический его характер: смесь азиатской пышности, азиатских замашек, с европейскою утонченностию XVIII века (не далее). Костюмы двора Екатерины также верны, как и анекдоты о ней. Потемкин в усах, в треугольной шляпе! Нигде не виден "_великолепный князь Тавриды_!". Историческая истина только в _шароварах_ кн. Потемкина, кои, говорят, он сам нашивал и надел на всю армию. После "Chut" давали "Gamin de Paris". Эту пьесу надобно видеть в Париже, познакомившись с парижскими гражданами: это badaud низшего класса, известный только в Париже, и он верно списан с оригинала, а еще вернее и превосходно представлен на театре. Le gamin de Paris, всегдашний житель парижских улиц и бульваров, участвующий во всех сшибках, во всех сценах парижских, повеса с добрым сердцем, веселого остроумия и нрава, подшучивающий над смешными оригиналами, но спасающий от беды других по первому движению сердца; добрый сын, нежный брат, готовый принести себя на жертву семейству. Он вступается за сестру, обольщенную знатным баричем; но вступается _по-своему_, с чувством оскорбленного брата; сохраняет уважение к отцу обольстителя, подагрику-генералу из эпохи Наполеоновой, который пленен его благородным и братским поступком, обвиняет сына, срывает с него незаслуженный крест, к досаде тетки его, и, в досаду ее чванству, женит полувлюбленного раскаявшегося сына на бедной дочери своего сослуживца. Резвость, шалости и шутки du gamin de Paris, и особенно его парижские прибаутки, смешили нас; но в сценах чувствительных почти все ложи плакали; везде платки утирали слезы, так что иногда плач был слышим и партер оборачивался на плачущих. Я по сию пору редко ходил в театр, за недосугом.

– Сегодня проглянуло солнце, но Longchamps, {7} вчера начавшийся, еще не оживился.

Не удалось быть на проповеди Лакордера a l'Hospice de S-te Therese Шатобриана. Лакордер в первый раз проповедовал перед такой блистательной и многочисленной дамской публикой. В Notre-Dame - дамы за загородкой или на хорах и в малом числе в сравнении с мужчинами; у св. Терезы оне занимали всю церковь, и Лакордер едва не смутился. Мне передали только один комплимент его Шатобриану, a peu pres в сих словах: "Il est beau de commencer par le Genie du Christianisme et finir par l'Hospice de Ste Therese". Службу отправлял парижский архиепископ.

На сих днях послал я Шатобриану статью Чанинга, американского писателя-проповедника, о Мильтоне, превосходную и оригинальную. Долга не мог я отыскать книги его в Париже и не знаю, успеет ли Шатобриан прочесть ее прежде издания перевода Мильтона. Хотя англичане, особливо строгие методисты, и обвиняют Чанинга в социнианизме, {8} но в суждении Мильтона - христианина и поэта он беспристрастен. Чанинг называет его "the subliment of men". Говоря о слепоте Мильтона: "But though sightless, he lived in light". Мильтон начинал терять зрение, когда сочинял "_Защиту английского народа_"; его предварили, что он совсем лишится зрения, если будет продолжать писать эту "_Защиту_"; но патриот Мильтон предпочел пользу народа зрению - и лишился его. Чанинг рассматривает его во всех отношениях. Я уверен, что и для Шатобриана Ansichten его будут новыми. Чанинг писал о Наполеоне и судил его с новой же точки зрения. Третьего дня указал я Шатобриану другую книгу: три части "Путешествия в Иерусалим" траписта Жерамба. {Этот трапист был в Москве в 1809 или в 1810 году и разъезжал тогда по вечеринкам, балам и обедам в черном гусарском мундире _с мертвою головою_, из серебра выделанною, на груди. Его полюбили за оригинальность, веселость и остроумие.} Не знаю, найдет ли Шатобриан в этой книге много нового, но, кажется, что святые места все еще привлекают его внимание, ибо он тотчас записал книгу Жерамба. Я видел автора уже после его путешествия, в Берне, у знаменитой Иды Бонштетена, дочери m-me Brun и супруги австрийского посла Бомбеля. Он жил в трактире подле меня, спал на голом полу, постился везде и носил какой-то труженический пояс для умерщвления плоти, но любезничал в салоне Иды и балагурил по-прежнему. Не знаю, возвратился ли он к трапистам? Во Франции два монастыря его ордена, как сказывал мне Шатобриан, и процветают святостию своих отшельников.

Скоро выйдет последняя часть лекций Вильменя, лучше первых, как слышно, отделанная и содержащая, между прочим, пребывание Вольтера в Англии и влияние, которое английские и шотландские философы имели на него в то время, с новыми подробностями и документами. "Григорий VII" Вильменев давно оболванен, но не может еще явиться скоро в публику, и биограф образует его по тем впечатлениям, кои он сам получает, обогащаясь новыми материалами, кои открывает во всемирной истории этого папы.

Толки о прежнем и новом министерстве продолжаются; но сколько я и сам ни жалел сначала о некоторых министрах, по личной старинной связи с ними, сколько ни находил я в них

Царей и царств земных ограду, не могу, однако же, не признать, что они ошиблись в форме, которую избрали в гумановском деле. Доктринеры дали промах, говоря по-русски. Им надлежало бы немедленно удалить товарища не заодно с ними или не в один шаг пошедшего, и предоставить самой камере решить вопрос: "est-ce clair?". Это взбесило многих, и Берье в ту же минуту сказал, что ответом камеры на этот вопрос будет отставка министров. Тогда бы камера сделала то же, что и теперь: согласилась бы с министерством, и кредит его от сей неудачи гумановского предложения еще более бы усилился. Оно бы могло прожить еще года два и не прежде как с новою камерою уступить место новой генерации, благоприятствующей более, нежели старая камера, _партии движения_; между тем усилия, подвиги министерства не пропали бы для Франции, умы созрели бы более для беспрестанно развивающегося нового порядка вещей. Тьер, вероятно, воспользуется их ошибкою и сделается мало-помалу представителем уже не отжившей век свой _доктрины_, но новой, возникающей из оппозиции партии, которая принимает прошедшее _прошедшим_, не желая, однако ж, оставаться _неподвижною_ и еще менее - возвращаться к старому. Тьеру это легче, нежели другим: он дал более ручательств новой генерации своим прошедшим и в его биографии нет ни похода в Ган (Gand), как у Гизо, ни в гербе его нет герцогской короны - он выходец из нового мира, ученик Манюэля, и "История революции" написана им по его началам.
– Я бы предпочел _для себя_ политический характер Гизо, предпочел бы и талант его; но превосходная речь его в ответ Пажесу, которою восхищалась и сама оппозиция, от которой едва мог собраться с духом Odillon Barrot, чтобы отвечать ему, - эта самая речь была панихидою для _доктрины_! Она разорвала последнюю связь между новым и старым министерством. Гизо признан превосходным оратором, редким министром просвещения, даже честным человеком, - и Гизо вряд ли уже возвратится в министерские палаты; между тем как Тьера, коего вы знаете по брошюре ЛёвеВеймара, более или менее основательной (я не сужу его, а только ссылаюсь на молву), Тьера примут в спутники, если не в корифеи, и молодые депутаты, коим суждено возобновить дряхлеющую с каждым днем камеру. Доктринеры с каждым днем теряют в ней свое прежнее влияние; уже одни _чиновники_, кои волею и неволею были им некоторою опорою, мало-помалу будут приставать к новому министерству и ослаблять старое, которое скажет, наконец, с поэтом: "Und einer nach dem andern wich"!