ХРОНИКА РУССКОГО

Э. А.

IV. ПИСЬМО ИЗ ДРЕЗДЕНА {*}

{* Извлечение.}

Публичное признание Вальтера Скотта, что он автор романов, известных под его именем. О странных закладах.

10 марта 1827 г.

Сию минуту прочел я в "Morning-Chronicle", от 27 февраля, статью, которую желал бы целиком перевесть, но не успею: выписываю существенное. Наконец, Вальтер Скотт объявил себя автором своих сочинений, единственным (total and undivided author). В статье "Утренней хроники" "Interesting theatrical Dinner" ("Любопытный театральный обед") под особым заглавием "Public avowal by Sir Walter Scott of being author of the Waverley Novels" ("Публичное признание Вальтера Скотта, что он автор романов Веверлея") заключается разгадка долгой тайны. Известие сие взято сокращенным образом из эдинбургской газеты, но и в сокращении оно занимает полторы колонны длинной английской газеты. Все происходило за первым годичным обедом Эдинбургского театрального фонда (т. е., вероятно, суммы, на которую содержится Эдинбургский театр). Вальтер Скотт председательствовал за обедом, то есть был Chairman, который обыкновенно для возглашения тостов выбирается на весь обед. Это называется: _быть на кафедре_ (to be in the chair). Когда сняли скатерть и осталось на столе одно вино, за _полною чашею_, так, как предложил Вальтер Скотт, восхвалил он драматическое искусство. По словам его, оно было первым наслаждением его детства, и любовь к сему искусству росла вместе с ним; даже и на закате жизни ничто так не веселит его, как простая повесть хорошо рассказанная (and even in the decline of life, nothing amused so much as when a common tale is well told). В. Скотт пробежал вкратце в речи своей историю драматического искусства у древнейших и новейших народов, осуждал века, в которые оно было презираемо и в гонении, даже и от законодателей; но это, по его мнению, было тогда же, когда и духовенству запрещено было жениться, а мирянам читать Библию. Далее упомянул он о каждой блистательной для театра эпохе, в особенности и о том, чем и кем каждая отличалась, и кончил тостом за theatrical fund. Гости (convives) отвечали троекратным и трижды повторенным криком: "With three times three" (трижды три). Когда присутствовавший за сим же обедом лорд Мидаубанк (Meadowbank), желая отплатить В. Скотту за тост в честь театральной компании, провозгласил здоровье _of the great unknown (великого неизвестного_, как обыкновенно В. Скотта называют), он сказал в речи своей, между прочим, что он предлагает тост "могущественного волшебника, Минстреля нашей отчизны (_в сию минуту восклицания и английское: ура! огласили всю залу_), который вызвал из гроба не привидения протекших столетий, но существенности (the mighty magician, the minstrel of our Country, who had conjured not the fantoms of departed ages, but realities), того, который ныне предстоит обличенный пред глазами и любовью его отчизны (now stands revealed before the eyes and affections of his country)". Вальтер Скотт отвечал ему и, между прочим, сказал, "что он судебным образом допрошен перед своим отечеством и может быть почитаем за _обвиняемого_, который призван в тяжбе перед лордом Мидаубанком; но он уверен, что каждый беспристрастный суд присяжных разрешил бы его _вердиктом_ (определением судебным) _о недоказанности_. Он не полагает нужным входить в изъяснение причин своего долгого молчания. Может быть, поступал он таким образом из одного своенравия. Однако же он обязан сказать ныне, что достоинство его творений (если есть в них достоинство) и погрешности оных должны быть безраздельно приписаны ему одному (_долгие и громкие рукоплескания_). Он пугается, мысля о том, что сделал. _Я не смею оглянуться на это_ (вероятно, это цитат из Шекспира). Он слишком далеко зашел в признании своем и знает, что оно будет доведено до сведения публики. Открывая себя за автора, он хочет тем сказать, что он автор цельный и нераздельный. За исключением цитатов, нет в его творениях ни одного слова, которое не принадлежало бы ему собственно или не было ему надоумлено чтением. (Не was now before the bar ot his country, and might he unterstood to be on trial before Lord Meadowbank as an offender; yet he was sure, that every impartial jury would bring in a verdict of not proven. He did not now think it necessary to enter into the reasons of his long silence. Perhaps he might have acted from caprice; he had now to say, however, that the merits of these works, if they had any, and their faults, were entirely imputable to himself (long and loud cheering). He was afraid to think on what he had done. "Look orit again I dare not". He had thus far unbosomed himself and he knew that it would be reported to the public. He meant, when he said that he was the author, that he was total and undivided author. With the exception of quotations, there was not a single word that was not derived from himself, or suggested in the course of his reading).

Лорд Мидаубанк в исчислении заслуг В. Скотта сказал: "Что ему предоставлено было творениями своими дать имя бессмертное отечеству. Он более сделал для него, проливая свет на его летописи, прославляя деяния его воинов и государственных мужей, чем кто бы ни был из живших некогда или рожденных на отечественной земле. Он раскрыл особенные красоты своего отечества перед глазами иностранцев" ("It has been left for him, by his writings, to give his country an imperishable name. He had done more for his country, by illuminating its annals, by illustrating the deeds of its warriors and statesmen, than any man, that ever existed, or was produced, within its territory. He has opened up the peculiar beauties of this country to the eyes of foreigners").

После тостов, 1-го в честь королю и 2-го герцогу Кларанскому, The Chairman Walter Scott предложил тост оплакиваемому Йоркскому герцогу, желая, чтобы в память его выпито было в торжественном молчании (which he wished to be drank in solemn silence): "он уделял досуг свой театру". Тут уже предложил он жентлеманам налить _полные чаши_ и стал говорить о театре. Подобие сей речи можно разве найти в прологе Шиллера, напечатанном перед Валленштейном: Об искусстве мимики, и в предисловии Тальмы к "Запискам о Лекене". {1} Теперь Вальтера Скотта провозгласили и будут называть _The great Known_ (Великий Известный).

Переходя от дела к безделью, скажу, что обычаи английские и здесь в чести. Два странные заклада занимают нашу публику. Один из здешних модников бился об заклад, что проедет час по улицам в санях (NB, у нас лето или весна), но пробил. Другой, первый дрезденский Fashionable (лондонский модник), бился на 100 луидоров, что один месяц и один день будет ходить всюду в розовом платье, в розовых сапогах и в розовой шляпе, или какого другого цвета, по назначению противной стороны. Он будет на всех вечеринках и у себя принимать всех в этом наряде. Что сказали бы в Петербурге или Москве, если бы кто вздумал пуститься на такую проказу?

Э. А.

V. ИНОСТРАННАЯ ПЕРЕПИСКА

(ИЗВЛЕЧЕНИЕ)

О Карамзине и молчании о нем литературы нашей; об ответе на немецкую рецензию на него написанную. О записках Босвеля о Джонсоне и возможности составить подобные записки о Карамзине. О покойном короле саксонском; черты из характера его и жизни. О некоторых членах королевского саксонского дома. Об издаваемых Мартенсом дипломатических актах. Об издании переписки Гете с

Шиллером и переписки Якоби. О Линднере.

Дрезден. 1827.

Ты прав: негодование твое справедливо. Вот уже скоро год, как не стало Карамзина, и никто не напомнил русским, чем он был для них. Журналисты наши, исчислив кратко, впрочем не безошибочно, труды его и лета жизни, возвестив России, что наставника, дееписателя, мудреца ее не стало, исполнили долг современных некрологов; но не умели или не хотели воспользоваться правом своим возбуждать народное внимание, народное чувство к важным событиям в государстве. Конечно, в числе особенностей нашей словесности можно поставить и судьбу ее преобразователя, единственного, полного представителя не нашего, но европейского просвещения в России, соединенного в нем с познанием всего отечественного, с познанием, коему можно уподобить только одну любовь его к отечеству. И сей великий сын России, любивший судьбу ее, и в первом мерцании нашей славы воинской, при Игоре и Святославе, и в годину искушения, при Ольговичах и татарах, и во время внутренних преобразований, при Годунове и Петре, и в блестящий век Екатерины и Александра, и, наконец, умиравший с любовью в сердце и с верою в будущее постепенное возрождение империи, - Карамзин не имеет еще ценителя ни главного труда его, на других бессмертных его заслуг, оказанных России и языку ее. По сию пору один государь, представитель народной благодарности, указал Карамзину место его в храме славы. Между тем как во Франции часть населения Парижа подвиглась на погребение генерала-оратора (Фуа); в Англии, в журналах оппозиции и министерских, ежедневно извещают публику (письмо сие писано во время болезни Каннинга) об успехах выздоровления министра - у нас, кто по сию пору прервал гробовое молчание о Карамзине? Кто из нас положил цветок на уединенную могилу его? Мы, жившие его жизнью, страдавшие его страданиями, мы, одолженные ему лучшими благами ума и души, что мы сделали? Опустили его в могилу, бросили горсть земли на землю его и смолкли, как умершие. {1}

Ты обвинял меня в бездействии в самое то время, когда я собирался послать в немецкие ученые ведомости написанное мною возражение на одну рецензию, в "Лейпцигской ученой газете" напечатанную, в которой Карамзина хвалили за его историю и хулили за чужие ошибки. {2} Жалею о Карамзине и о друзьях славы его, что не им, а мне досталось защищать его. Уступил бы им охотно в этом и остался бы при единственном сокровище, которого у меня, как у Карамзина славы, никто не отнимет, остался бы при моей любви к его памяти, при моей к нему благодарности, при воспоминании о последней, тихой минуте его жизни.

Мое письмо было пространнее, но, перечитав его в тишине сердца, выключил я из него все выпалки на лужницких старцев {3} и все, Карамзина недостойное. Да живет память его и в каждом движении нашего сердца и в каждой строке о нем! Чем иным можем доказать нашу любовь к нему, как не жизнию, его достойною, как не чувствами, подобными тем, кои сам питал он и к друзьям и к недругам, ненавидя порок, но любя и прощая всех. {Дрезденский корреспондент обещает прислать в "Телеграф" и немецкую рецензию и ответ свой, который, вероятно, теперь уже напечатан в немецких ведомостях. Кажется, часть замечаний критических рецензента падает на сказания Карамзина о Винете. Но дело в том, что Карамзин не мог знать сомнения немецких критиков об историческом бытии Винеты, ибо сии сомнения возникли в 1816 г., когда Карамзин печатал свою "Историю". Прежде никто не сомневался в существовании Винеты, и Иоанн Миллер блистательно описал ее падение и поглощение развалин ее волнами морскими. {4} Изд.}

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ ДРУГИХ ПИСЕМ)

Париж.

Знаете ли вы книгу Босвеля (Bosswell) о Джонсоне? Это весьма известная книга и, конечно, лучшая из всех биографий. Босвел был несколько лет приятелем Джонсона и записывал все, что он говорил о различных предметах, так что книга представляет теперь, кроме множества весьма умных, замечательных рассуждений, разговоров, кроме полного изображения характера Джонсона, также и характер времени, в которое он жил. Эту книгу желал бы я дать теперь в руки всем приятелям Карамзина. Едва ли кто вел постоянный журнал разговоров его. Но многое может быть сохранено: один вспомнит одно, другой другое. Я не вижу иного средства передать потомству что-либо о Карамзине, достойное Карамзина. Биографии порядочной никто у нас написать не в состоянии; да и что лучше такой Босвелевской, живой биографии? {5}

____________________

Лейпциг. 5 мая.

Вчера получено здесь известие о кончине короля саксонского. Здесь начинается ярмарка: все в движении, все гуляет и толкует о торговле по-прежнему. Читают манифест нового короля Антония и отходят, отлагая до другого времени в этой сфере деятельности торговой и промышленной, почтить память усопшего, 54 года управлявшего мудро Саксониею, и в дурное время семилетней войны ее сохранившего, и утраты 1814 года перенесшего с христианскою твердостью. {6} Старший из королей был примером царственной мудрости. Несмотря на строгий католицизм свой, он духом и делом наблюдал терпимость и его _лебединою песнью_ было постановление о правах взаимных католического и протестантского исповеданий, изданное в прошедшем лете, как бы в предчувствии близкой смерти. Сей государственный акт обеспечивает протестантов в правах их, коих равенство с правами католиков утверждено окончательно Венским конгрессом. Прежде протестанты имели гораздо более прав, и католическая придворная церковь, несмотря на исповедание королем католической религии, не имела колоколов до 1807 или 1808 года. Сей акт, в прошедшем месяце изданный, может быть почитаем постановлением, единственным в своем роде в европейских законодательствах. Вероятно, и другие государства последуют оному. Честь королю и венец бессмертия в том мире, и честь министру его графу Эйнзиделю и моему безногому приятелю редактору Титману! Покойный король, во все время долголетнего царствования своего, держался мудрой осторожности, терпимости и строгой экономии государственной. В самом законодательстве, чувствуя нужды в исправлении, в пополнении онаго, поступал он с большою усмотрительностью. Понукал законодателей и поручал рассмотрение новых проектов людям испытанного благоразумия и просвещенным. Стюбель и Титман, два легиста, трудящиеся над проектами уголовных законов, весьма несовершенных и устаревших в Саксонии, уверяли меня, что нельзя быть благоразумнее, благонамереннее и более готовым на все доброе и полезное, как был король. Ave sancta anima! Девизом его были невинность и надежда, и символом надежды в невинности избрал он два цвета для герба государственного: белый в зеленом. Говорят, что непосредственный по закону наследник короля Антония, второй брат короля умершего, Максимилиан откажется от престола в пользу сына своего Фридриха. Мы познакомились с обоими сыновьями его, Фридрихом и Иоанном, и обедали у сего последнего в Дрездене: оба нам очень понравились умом и образованностью своею. Оба служат в важных государственных местах и деятельно; занятия государственной службы не мешают им заниматься литературою, искусствами, сочинять стихи. Супруга Иоанна, милая, умная женщина, сестра умного короля баварского. Престол не без надежды, ибо братья очень дружны. Я знал профессора, который занимался с ними юриспруденциею и прошел полный курс оной.

Здесь печатаются у Брокгаузена два тома Мартенса (молодого) актов дипломатических: Causes celebres du droit des gens, redigees par le Baron Charles de Martens. Я видел их в листах в типографии Брокгаузена и нашел то, что ожидал, то есть редкое и любопытное собрание актов дипломатических дяди его Мартенса, бывшего профессора в Геттингене и раштадского негоциатора. {7} В этой книге будет много замечательного и относительно до России, например: акты о Матвееве в Лондоне. {8}

Переписка Гете с Шиллером, объявленная в Лейпцигском каталоге, {9} еще не вышла, а переписка германского Платона, Якоби (в двух частях), с первыми литераторами и философами Германии слишком толста для посылки. Выберу из нее письмо для журнала: много прелестных. Вся жизнь, нравственная и умственная, немцев отражается в сих двух томах. {10}